Верховский А.
Политическое православие в российской публичной политике. Подъем
антисекулярного национализма.
От интегризма важно отличать религиозный фундаментализм,
хотя в принципе, эти явления тесно связаны[1].
Представляется недостаточно содержательным определять фундаментализм как
наиболее глубокую религиозность, как верность основам вероучения или особенно
глубокое их знание: такие определения, хотя и адекватны этимологии термина,
лишают его самостоятельного смысла. А таковой постепенно формируется при
изучении многообразия религиозно-политических движений, в том числе и в
российском православии[2].
Наверное, самым масштабным до сих пор научным проектом в
этой области был "Fundamentalism Project" Чикагского университета. В
результате обработки огромного эмпирического материалы авторы смогли в 1995
году сформулировать описание фундаментализма как самостоятельного,
своеобразного и при этом весьма распространенного феномена.
Если попробовать кратко переформулировать это описание,
то в первую очередь надо подчеркнуть, что суть фундаментализма состоит в
стремлении противостоять модернизации и защищать традиционализм, но это
стремление включает в себя стремление преодолеть модернизацию и секуляризацию,
не отвергая, а используя социальные инструменты модерна (медийные,
политические и другие). Фундаментализм стремится построить новое тотальное
общество возрожденной и модифицированной – под лозунгами возвращения к корням
– религиозности. Такое стремление предполагает оппозицию не только секулярной
и модернизующей общество светской власти, но также и большинству самого
общества и даже официальному религиозному руководству. Оно предполагает, как
правило, также и достаточно напряженное милленаристское и манихейское
восприятие окружающего мира, в том числе – наличие особо значимого
внешнеполитического врага, а в ряде случаев – харизматическое лидерство,
особые правила поведения и т.д.[3]
Это описание не является набором необходимых признаков,
скорее оно – перечень желательных свойств с разными приоритетами. Коренной и
действительно необходимый признак – борьба с модернизацией средствами модерна.
Но и остальные не могут быть все на нуле, иначе фундаменталистское движение не
получится.
Такая нечеткость определения не позволяет с его помощью
однозначно отделить фундаменталистов от не-фундаменталистов, в том числе и в
России. Не повторяя здесь анализ применимости определения, проделанный уже в
книге "Политическое православие"[4],
можно сказать, что самые умеренные группы церковных политических православных
(и тем более сама Патриархия) не могут быть отнесены к православным
фундаменталистам – именно потому, что они умеренные. Разумеется, к
фундаменталистам не могут относиться и политические православные, не входящие
в наш первый круг: у них для этого не хватает религиозной мотивации. Таким
образом, политическое православие в целом, как минимум, не так уж сильно
пересекается с православным фундаментализмом и, следовательно, не должно с ним
отождествляться.
Многие церковные организации, группы и издания в 2000
году, то есть после прихода Путина и канонизации Николая II и его семьи на
Архиерейском Соборе, резко снизили свою оппозиционность, как светскую, так и
церковную, и теперь уже не могут считаться фундаменталистскими (это касается
"Радонежа", Союза православных граждан и других объединений). Зато их
постепенно заменяют недавно вошедшие в первый круг политического православия
радикальные националисты типа РНЕ и РОНС.
И наконец, по совокупности своих свойств вполне могут
быть отнесены к фундаменталистам радикальные группы церковных
православно-политических активистов: Союз православных братств в его нынешнем
виде, газета "Русь Православная", Черная сотня, группы борцов с ИНН и новыми
паспортами и т.д.
Получается, что фундаменталисты находятся в меньшинстве и
при этом в достаточно непримиримой радикальной оппозиции к большинству,
"ограничивающемуся" вышеупомянутым "умеренным интегризмом".
