В этом разделе речь пойдет не о причинах возникновения и процветания локальных идеологий. Пока вопрос ставится более узко: каков механизм, поддерживающий господство уже возникшей идеологии над научным сообществом? С научными теориями все ясно – они опираются на согласованную убежденность ученых, использующих факты и логику. Это значит, что противостоящие им локальные идеологии поддерживаются иным способом, поскольку факты и логика в распоряжении обоих сообществ одни и те же. Более того, когда научно-идеологические сообщества обращаются к фактам и логике, они возвращаются к тем самым теориям, которые ранее отрицали.

За ответом на этот вопрос далеко ходить не надо. Он очевиден и общедоступен. Посмотрим, например, какими мерами поддерживалась мичуринская биология:

А вот как, по мнению большого авторитета в этой области, поддерживалось марровское языкознание:

Итак, локальные идеологии в науке поддерживаются самым обыкновенным насилием. И в этом они тоже оказываются совершенно аналогичны политическим идеологиям. Исследователи последних пишут, что лишь благодаря систематической деятельности специальных мощных организаций идеологические учения приобретают и сохраняют свое значение в обществе:

Все происходит предельно просто. Известна правильная точка зрения, которую надо иметь. Известна неправильная точка зрения, которую не надо иметь. Известны поощрения тем, кто имеет правильную точку зрения и наказания тем, кто имеет неправильную.

В разных локальных идеологиях достигается и разная степень насилия. Наиболее высока она в некоторых идеологиях, навязанных государством. Здесь бывают моменты, когда принадлежать к осуждаемому научному направлению означает подвергать себя смертельной опасности. Такая судьба постигла историков – последователей Покровского или позднее – лингвистов, учеников Марра. В такие периоды язык научной полемики напоминает речь прокурора на суде:

Научное сообщество, находящееся в таком состоянии, не испытывает ничего, кроме чувства вины и страха. Это отражается и в научной литературе:

Во внутренних научных идеологиях, создаваемых самими учеными, такой степени насилия не достигается, поскольку в руках ученых нет карательных средств такой интенсивности. Тем не менее, они делают подобные попытки. Медведев приводит множество примеров того, как мичуринцы ставили своих научных противников под удар государства, используя тайные или публичные обвинения и отождествляя их научные взгляды с государственными преступлениями:

В результате подобных обвинений в 1937-1940 гг. пострадали многие выдающиеся биологи. Такие же попытки сделали мичуринцы и в 1948 г. (в работе 200 приводятся относящиеся к этому времени цитаты из заявлений в органы безопасности). Но органы не вмешались в эти события, предоставив ученым самим вести расправу. Как это происходило, видно из цитаты в начале настоящего раздела, и это, вероятно, максимальная степень насилия, доступная самим ученым. Каждого, подозреваемого в сочувствии к хромосомной генетике или в неодобрительном отношении к мичуринцам, немедленно увольняли (таких набралось несколько тысяч). Были закрыты некоторые лаборатории, уничтожены коллекции и экспериментальные материалы. Более чем на 10 лет прекратились всякие публикации по хромосом ной генетике, а исследования могли вестись только «подпольно». Подготовка кадров биологов, т.е. обучение студентов и защита диссертаций, была взята мичуринцами под строжайший контроль.

Сегодня примерно такая же степень насилия существует во всей области гуманитарных и социальных наук, где любые высказывания, не согласующиеся с господствующими локальными идеологиями, означают немедленное увольнение. Время от времени здесь происходят и такие же громкие кампании с увольнением больших групп ученых сразу, например, в психиатрии в начале шестидесятых или в социологии в начале семидесятых годов. Изгнание из научного сообщества является высшей мерой наказания, которое ученые в состоянии осуществить сами. Оно оказывается вполне достаточным для нормального функционирования локальной идеологии, поскольку – изгнанное лицо как ученый более «не существует», и не может в дальнейшем как-либо влиять на положение дел в сообществе.

В стабильно существующих локальных идеологиях обычно и не требуются такие громкие мероприятия, как увольнения сразу больших групп ученых. Если первоначальный порядок уже наведен, то в дальнейшем он поддерживается как бы сам собой, за счет усвоения каждым членом сообщества необходимых правил поведения. В этой ситуации, хотя действительная степень насилия может быть очень высока, репрессивные меры применяются лишь к незначительному числу членов сообщества, нарушающему принятые правила вопреки принципа самосохранения.

Во многих локальных идеологиях и этот уровень насилия не достигается. Так, мне неизвестны случаи увольнения геологов за приверженность их к мобилизму или к тектонике плит. Тем не менее, и здесь наказания существуют, выражаясь в виде отсутствия поощрений. Это проявляется в виде невозможности или затруднительности защитить отчет или диссертацию, получить научную степень и звание, занять более высокую должность или перейти в более престижное научное учреждение, получить новых сотрудников или оборудование, опубликовать статью в научное журнале, выступить на конференции или поехать на стажировку и т.д. и т.д. С подобней ситуациями каждый ученый сталкивается постоянно, и все они благоприятнее разрешаются для того, кто следует в русле научной идеологии. Эффективность этой формы давления может усиливаться тем, что она может не признаваться официально, например, непринятие статьи можно объяснить ее низким научным уровнем и сотней других причин. Этими мерами достигается две цели. Во-первых, каждый член сообщества усваивает, что поддержка локальной идеологии – наиболее выгодная для него форма поведения. Во-вторых, в лидеры сообщества выдвигаются наиболее активные сторонники идеологии, а ее противники задерживаются на нижних ступенях научной иерархии и не могут эффективно влиять на поведение сообщества. Так достигается самовоспроизведение локальной идеологии в сообществе.

Наиболее массовая и в то же время наименее заметная форма насилия заложена непосредственно в структуру сообщества. Она обнаруживается в тысячах обычных процедур, когда, например, научный руководитель дает подчиненному задание или оценивает полученные им результаты. Принуждение здесь не замечается или признается нормальным, как, скажем, всеми признаются нормальными взаимоотношения в армии, основанные исключительно на принуждении.

Опыт рассмотрения реальных локальных идеологий показывает, что по степени насилия они образуют непрерывный спектр от едва заметной, как, например, в фиксизме в последние годы его существования, до предельно высокой, как в некоторых навязанных идеологиях. В этом восходящем ряду можно провести некую условную границу. В идеологиях, расположенных выше этой черты, положение ученого, несогласного с идеологией, будет прогрессивно ухудшаться, и в случае его упорства приведет к изгнанию его из сообщества. В идеологиях, не достигающих черты, оппонент может оставаться внутри сообщества, хотя и будет меньше поощряться, чем сторонник идеологии, вплоть до полного замораживания своей карьеры. В идеологиях, лежащих ниже черты, научные противники остаются внутри сообщества и могут продолжать влиять на него. Здесь может существовать явление научной оппозиции, которое мы рассмотрим ниже и которое, играет важную роль в судьбах локальных идеологий.

Способность советской науки впадать в научно-идеологическое состояние и поддерживать его путем насилия – официально признаваемый факт, имеющий в официальном языке свои эвфемизмы. Локальная идеология называется там монополией одной школы, насилие – администрированием, специфические метода полемики – наклеиванием ярлыков, противостояние с мировой наукой – отставанием от нее и т.д.

Вот цитата из речи Президента АН СССР, произнесенной в 1965 г.:

Приведенное в начале этого раздела описание «аракчеевского режима» в языкознании взято из весьма официального источника. Яркие впечатления о применяемых в науке методах давления можно почерпнуть и из .художественной литературы (например, из романов Д.Гранина).

Научное насилие порождает явление, которое по аналогии с большими идеологиями можно назвать «научным двоемыслием». При этом ученый лично, в душе, признает истинность одной научной теории, а официально, в своих исследованиях, выступлениях, публикациях защищает и разрабатывает другую. Вот несколько частных высказываний, слышанных мной в 1976-1978 гг. Дальневосточный геолог, доктор наук, говорил: «Совершенно очевидно, что тектоника плит правильна, скоро и наши это признают, никуда не денутся». На вопрос, почему же он не применяет ее в своей работе, он ответил с удивлением: «Вы что же, хотите, чтобы меня съели?» Профессор МГУ, доктор геологических наук: «Сегодня публично признать тектонику плит может либо студент, либо академик. Студенту терять нечего, академик уже ничего не потеряет. А мы, активно действующие ученые, должны думать о своей репутации». Доктор наук, сотрудник одного из московских НИИ: «Да, тектоника плит, по всей видимости, верна. Но пусть мой директор скажет мне это официально».

Иногда двоемыслие ученого видно прямо в его публикациях. Можно привести ряд работ (например, 288), которые по внутреннему смыслу находятся в рамках плитной парадигмы, а формально – вне ее. Сама постановка задач в них, логика решения, полученные результаты имеют смысл только внутри тектоники плит. Но вещи не названы своими именами – тектоника плит не упоминается, ее главные термины не употребляются, отсутствуют характерные плитные схемы и т.д. Такие двусмысленнее статьи преследуют и двойную цель – участвовать в научных исследованиях и избежать наказания за это. На мой вопрос к автору одной из таких статей, какие мотивы заставили его ухудшить свою работу, я получил вполне прямое признание этого.

Масштабы научного двоемыслия можно оценить, наблюдая, как быстро уменьшается число сторонников локальной идеологии при уменьшении ее карательных возможностей. Так, осенью 1964 г., когда выяснилось, что мичуринская биология больше не пользуется государственной поддержкой, ряды ее сторонников, казалось бы, несокрушимые, рассеялись с ошеломляющей быстротой. Было даже высказано сожаление в печати, что ученые обнаруживают слишком «...легкое и, отработанное с годами умение «перескакивать» каждый раз именно на ту позицию, которая в данный момент гарантирует известную «устойчивость»» (307, стр. 115).

При очень высокой степени насилия двоемыслие является, по-видимому, почти всеобщим уделом. Случаи выступления против сталинского учения о языке в 1951 г. мне неизвестны. Но уже в мичуринской биологии не была достигнута такая степень давления, чтобы сломить абсолютно всех. Один из генетиков вспоминает о событиях 1948 г.:

Яркие примеры научного двоемыслия были продемонстрированы в последний день сессии ВАСХНИЛ, когда после покаяния Ю.Жданова в «Правде» исчезли последние надежды на противодействие мичуринцам. Возникли реальные опасения, что степень репрессий против генетиков достигнет предельной стадии, и ученые, за несколько дней до этого мужественно и остроумно боровшиеся с мичуринцами, выступили с заявлениями:

Отречения продолжались и после сессии: