Суммируя все изложенное, можно сказать, что иерархически организованная наука в лучшем случае может следовать за мировой наукой, несколько отставая от, нее, повторяя ее достижения и признавая ее авторитет. В худшем случае она превращается в локальную идеологию, противостоящую мировой науке и неспособную выполнять традиционные функции науки по сохранению и приумножению знаний. В обоих случаях она неспособна развиваться самостоятельно и остаться при этом наукой в старом смысле слова. Аналогичная точка зрения высказывалась академиком Аганбегяном. Согласно Поповскому, он говорил, что если в некоторой воображаемой ситуации советская наука обгонит мировую, то «...следовало бы остановиться и пропустить Америку вперед. Не имея впереди США, мы попросту не будем знать, в какую сторону двигаться» (227, стр. 95).

Мировую и советскую науку можно сравнить с двумя автомобилями, один из которых буксирует другой. Хотя вторая машина не имеет мотора, руля, тормозов и т.д., она внешне очень похожа на первую. Тому, кто издали не видит буксирного троса, может показаться, что это две одинаковых и самостоятельно движущихся машины. Другая аналогия – движение двух людей через незнакомый лес. Кажется, что они тратят одинаковые усилия, хотя задача того из них, кто ориентируется и прокладывает курс, во много раз труднее. Развивая аналогию, можно сказать, что нормальная наука – это послушное движение на буксире или за проводником. Трос может оборваться, и задняя машина свалится в канаву, а второй пешеход решит, что он знает дорогу лучше и заблудится в лесу. Это будут локальные идеологии.

Локальная идеология есть то состояние, в которое переходит иерархически организованная наука, предоставленная самой себе. Следствием возникших локальных идеологий является ряд парадоксов советской научной деятельности, подчиняющихся примерно такому принципу: «чем больше науки, тем ее меньше». В основном, они уже рассматривались выше. Это уменьшение реальных знаний о предмете с увеличением степени его изученности, обратный эффект квалификации, когда дилетанты могут поддерживать науку, а профессионалы – лженауку, оттеснение научной оппозиции на периферию сообщества и принцип обхода. Рассмотрим еще один, ранее не упоминавшийся парадокс.

Он состоит в том, что достижение какой-либо областью советской науки выдающихся успехов, международного признания и мирового научного лидерства благоприятствуют возникновению локальной идеологии в этой области. Так, советская биология накануне ее захвата мичуринцами, по праву занимала одно из ведущих мест в мировой биологии (см. главу II). Крупные признанные достижения имела советская геология в 50-е годы и, по мнению Хаина, это и было причиной последующего отрицания тектоники плит:

Это легко понять. Выход в лидеры ослабляет привычку к заимствованию, вынуждает ученых развивать свою науку самостоятельно. Международное признание дает им самоуверенность, делает психологически возможным перейти к локальной идеологии и выдержать последующее противостояние. Наоборот, крупная, закончившаяся крахом, локальная идеология надолго вселяет уважение к мировой науке и создает некоторый иммунитет против новых локальных идеологий. Так, физики после 1951 г. и биологи после 1964 г. не создавали крупных локальных идеологий. Признание правоты зарубежных ученых и стремление работать в контакте с ними вошло в этих науках в профессиональную установку. Вероятно, требуется долгое время благополучного развития, чтобы прошлое забылось, и чувство превосходства над западной наукой могло появиться вновь. По-видимому, и в геологии после окончательного краха антиплитной локальной идеологии наступит долгий период ориентации на западную науку. Быть может, в этом смысле факторы отставания более полезны, чем вредны. Они выполняют роль тормозов на буксируемой машине, не давая ей выскакивать вперед на поворотах и съезжать с дороги.

Шок, возникающий при крахе большой локальной идеологии, может оставить след не только в своей науке, но и в других. Возможно, что свежие воспоминания о мичуринской биологии удержали антиплитную геологию после 1970 г. от перехода к более жестким формам. В 1972 г. Ушаков, выступая на совещании, сказал, что противники тектоники плит охотно приняли бы против нее жесткие меры, но никто не хочет брать на себя ответственность, опасаясь в дальнейшем попасть в положение Лысенко. «Никто не хочет стать Трофимом. Денисовичем», – сказал Ушаков. Как мы теперь знаем, эти опасения были обоснованными.

Не исключено, что повторяющиеся истории с возникновением и крушением локальных идеологий в конце концов убедят советских ученых в том, что «запад всегда прав». Лидеры научных иерархий могут в душе прийти к такому мнению и отказаться от самоубийственной практики локальных идеологий. Они могут сами возглавлять научные революции в советской науке. Тогда большие и красочные локальные идеологии уйдут в прошлое, и советская наука станет единым целым с мировой. Но это ни в коем случае не будет означать, что сущность ее изменилась. Она останется все так же неспособной к самостоятельному развитию, и просто лучше приспособится к своему буксируемому положению. Надежность буксировки повысится, и задний автомобиль перестанет периодически падать под откос. Но это не значит, что у него появился мотор. Предоставленная самой себе, иерархическая наука опять перейдет в локально-идеологическое состояние.

С государственной точки зрения, сегодняшняя советская наука в основной своей массе есть социальный паразит, не нужный ни государству, ни обществу, ни собственно науке. Только научная иерархия нуждается в ней как в среде обитания. Полезная роль науки, состоящая в заимствовании мировых достижений, могла бы успешно выполняться группами переводчиков, экспертов и составителей обзоров. Это обходилось бы во много раз дешевле, без огромных излишних расходов на дублирующие исследования и имитацию и без многолетних задержек на локальные идеологии. Дорого стоит не полезное заимствование, а бесполезное дублирование и имитация.

Подобная точка зрения постепенно распространяется в обществе, хотя ученые изо всех сил доказывают свою необходимость. Посмотрим газетные статьи о различных институтах. Заголовок одной из них – «Идея Фикс» – является и конечным выводом, относящимся ко всей деятельности института (119). Статья о другом институте называется «Мыльные пузыри», и в ней говорится: «Специалисты института... тратят деньги неизвестно на что. За семь лет ни один затраченный рубль не принес ни копейки дохода» (144). Статья о третьем институте предлагает заменить всех его сотрудников квалифицированными машинистками, что не ухудшит, но удешевит его работу. В ней сказано: «Может быть, многолетние и малопродуктивные институтские разработки предпринимаются лишь для того, чтобы хоть чем-нибудь занять его многочисленных сотрудников». Эти наблюдения обобщаются в четвертой статье:

Меняющееся отношение к ученым можно видеть и из тенденции партийного руководства, особенно вдали от столиц, направлять ученых на сельскохозяйственные работы, стройки, склады и даже на конвейеры заводов. Многие молодые специалисты работают там большую часть своего времени.

Советская наука как социальное явление имеет и другую сторону. Вследствие ее высокого престижа, в ней сконцентрировано огромное количество талантливых людей, которые были бы очень полезны в других областях деятельности. Интеллект дефицитен в советском обществе на всех его уровнях. Часто способных людей на производстве буквально несет вверх по служебной лестнице. А огромный интеллектуальный потенциал, сосредоточенный в науке, обществом практически не используется. Эта проблема может рассматриваться с точки зрения не только общества, но и личной судьбы ученого. В самом лучшем случае он, ценой огромных усилий, сумеет внести в здание мировой науки свой вклад, который, не будь его, через месяц внесли бы американцы. Гораздо более вероятно, что он будет сам всю жизнь гнаться за ними, борясь с препятствиями и каждый раз опаздывая. В случае похуже его ждет тяжелая борьба в рядах научной оппозиции. Может быть, он победит и станет причастен к торжеству истины, давно во всем мире известной, а может быть будет разбит и изгнан из науки. А в самом худшем – и тоже вероятном – случае он не сможет разобраться в делах своей науки и примкнет к локальной идеологии. О трагедии Н.Вавилова или Дубинина говорят часто. Но мне кажется, что трагедия Лысенко, Кедрова или Белоусова глубже и печальней. Грустно истратить жизнь и талант на безнадежную борьбу с истиной, на строительство локально-идеологических воздушных замков, наутро тающих без остатка. А можно перепутать средства с целями и карабкаться по научно-иерархической лестнице, занимаясь имитацией... Каждый сам решает, стоит ли тратить на это жизнь.

Сегодня наука повсюду пользуется неограниченным доверием и уважением. Современный мир гордится ею, ее называют «новой религией». Это один из важнейших и быстро развивающихся социальных институтов. В самой краткой формулировке наука – это то, что отличает современную цивилизацию от всех предыдущих. И это отношение к ней оправдано обильными плодами, которые были от нее получены и ожидаются в дальнейшем.

Советское общество, несмотря на указанные выше подозрения, оценивает значение науки исключительно высоко. Оно единственное включило понятие «научный» в свое самоназвание (общество научного социализма), в отличие от других цивилизаций, самоопределявших себя по социальным, религиозным, этническим и другим признакам: Римляне, Христианский мир, Свободный мир. Оно провозгласило, что наука и социализм взаимно необходимы и полностью соответствуют друг другу. Например, на XXV съезде КПСС говорилось:

Общество и государство возлагают на науку огромные надежды и настойчиво поощряют ее развитие:

В соответствии с этими оценками, на поддержание науки выделяются огромные силы и средства. В отрасли «наука и научное обслуживание» занято свыше 4,5 миллиона человек, в том числе 1,5 миллиона научных сотрудников (126). Ежегодные расходы на науку близки к 25 млрд. рублей (233). «В конце 70-х годов средства, предоставленные науке в нашей стране, достигли примерно 5 % годового дохода. Это один из самых высоких показателей в мире» (232). Выделяя на развитие науки так много средств, государство хочет много и получить от нее:

Как видим, эта политика была заложена еще Лениным и затем поддерживалась всеми последующими руководителями. Сталин говорил: «Партия... стоит за науку.., ведет политику всемерного отстаивания науки» (272, стр. 286). Логично было бы предположить, что эти чрезвычайные усилия благотворно отражаются на советской науке. Довольно долго все так и полагали, в том числе иностранцы, враждебные или дружественные. Сноу, английский аристократ и не сторонник социализма, писал в 1971 г.:

Английский ученый-коммунист указывает на многочисленные признаки процветания советской науки: высокий престиж, обилие ученых, щедрое финансирование:

Особенно наглядно преимущество советской науки было видно в геологии:

Как мы теперь знаем, английские геологи все-таки сумели выдержать трудное научное соревнование с Азербайджаном. Всеобщее убеждение в превосходстве советской науки было рассеяно не политиками, а самими западными учеными, получавшими мало новых знаний от контактов с советскими коллегами.

Как известно, силу армии еще не доказывает ее многочисленность и красота мундиров. Под пышным обликом научной имитации скрывается кризис, выражаемый тремя основными явлениями: слабым участием советских ученых в великих научных революциях нашего века, систематическим отставанием в нормальной науке, локальными идеологиями. Этот кризис находится в парадоксальном противоречии с огромными усилиями, которые общество тратит на поддержание науки.

Отмечу еще раз, что все это происходит не вследствие индивидуальных качеств советских ученых. Известны многочисленные примеры, когда и западные ученые не признавали научных революций и создавали нечто вроде локальных идеологий. Профессиональное сообщество врачей не признало открытий Пастера и было взято в обход. «Лишь энтузиазм широкой общественности заставил принять его идеи даже врачей» (6, стр. 364). Археологические открытия Шлимана были встречены в ученом мире с большим неодобрением:

Большинство рассмотренных в этой книге локальных идеологий имело сторонников на Западе, хотя и немногочисленных. Противостояния имели статистический, а не абсолютный характер. В 1972 г. два американских геолога опубликовали статью с исключительно резкой критикой тектоники плит (213, стр. 377-455). В 1979 г. японский геолог в своей книге назвал тектонику плит нелепым мифом (92). Существует Международное общество противников континентального дрейфа (ISCDS), из трехсот членов которого 20 % не признают тектонику плит вообще, а остальные относятся к ней критически (325, стр. 53). Бывает, что зарубежные ученые подделывают результаты эксперимента (169). И там встречаются явления очень похожие на научную имитацию, как следует, например, из такого описания:

Существование всех этих явлений, так же как всевозможных лжеученых, неизбежно. Важно, захватят ли они сообщество, будут ли воздействовать на науку в целом. Повель и Бержье пишут:

Когда людей много, они могут высказать множество различных идей, в том числе неправильных и глупых. Бредовая идея, высказанная индивидом, может говорить о его ненормальности, но для больших масс людей это входит в статистическую норму. Существование полусотни противников континентального дрейфа (так же, как существующее где-то в Англии общество сторонников плоской Земли) – это статистическая норма. А вот отрицание дрейфа 95 % из десятков тысяч советских геологов или возведение учения о полой Земле в ранг государственной доктрины в Германии – это отклонение от нормы. Локальные идеологии возникают, если неправильно выбраны принципы, объединяющие индивидов в систему.

Кун отмечает, что современная наука, начавшаяся в XVII веке, есть уникальное явление в человеческой истории:

Может быть, это связано как раз с тем, что европейцы создали цивилизацию, лишенную жесткой и однозначной иерархии? Кто выше – обедневший аристократ, разбогатевший купец, государственный чиновник, церковный епископ или писатель, властелин душ? Европейская цивилизация основана не на статичном равновесии иерархии, а на динамичном равновесии общественных сил, на индивидуализме, либерализме, плюрализме. Она опирается на христианство, впервые в истории провозгласившее уважение к личности как таковой, а не к занимаемому ею социальному месту. Она позволяет индивиду совершать не только правильные и полезные поступки, но и, до определенного предела, вредные, и просто творить глупости, чудачества. Шлиман мог за собственный счет, как частное лицо, раскапывать Трою, хотя его почти никто не одобрял:

Любопытно было бы посмотреть на Шлимана, пришедшего на Ученый совет утверждать план раскопок Трои и просящего на это ассигнований. Автор книги (131) приводит множество имен дилетантов и неспециалистов, совершивших выдающиеся открытия в науке, и пишет:

И тем не менее – повторим и мы – каждому из них удалось реализоваться и внести свой вклад в науку. Вот что значит отсутствие настоящего контроля общества над индивидом.

Европейское общество привело науку в ее нынешнее всеми уважаемое состояние, возвело мышление человечества на новый уровень. А если теперь изменить принципы .общественного устройства, отказаться от либерализма и плюрализма и воссоздать иерархию, то сохранится ли наука? Сегодня ее положение в обществе настолько прочно и почетно, что вопрос кажется совершенно абсурдным. Все равно что спросить, не могут ли исчезнуть стада бизонов, покрывающие равнину до самого горизонта? На него отвечали примерно так:

И добавляли к этому вполне однозначные выводы:

Итак, наука – постоянное приобретение человечества? Не указывают ли нам великие социальные эксперименты, проведенные в нашем столетии, что это приобретение будет сопровождать человечество лишь при соблюдении определенных условий? Из истории известно, что многие цивилизации понимали полезность науки и добросовестно стремились ее поддерживать. Но неумение организовать сообщество способом, отличным от иерархического, приводило к неудачам этих попыток:

Похоже, что отказ от европейского либерализма и возвращение к обществу с простой иерархической структурой означает – через некоторое время – потерю науки с оставлением на ее месте пышного имитационного аппарата. Достигнутый однажды уровень мышления людей не сохраняется автоматически. Понимание необходимости науки и усилия по ее сохранению не могут воспрепятствовать, и отчасти даже способствуют, процессу ее утраты. Заслуживает сочувствия общество, упорно стремящееся к сладким плодам науки, но не признающее ее христианских корней, индивидуалистского ствола и либеральных ветвей. Оно напоминает садовника, который очень любит яблоки, но терпеть не может яблонь. Неудивительно, что плоды приходится импортировать.

Сказанное не означает какого-либо осуждения иерархического (его называют еще моноцентрическим, тоталитарным и т.д.) общества. Оно понятнее, проще и потому естественнее, чем либеральное. Недаром все вымышленные общества (утопии) и все осуществленные на основе исходного плана были иерархическими. Либеральное общество, из-за его сложности, не может быть сконструировано, оно может только вырасти, как лес. Простое иерархическое общество «нормальнее», чем сложное либеральное, как вообще в природе простое обычнее, чем сложное, как беспорядок нормальнее порядка. Возможно, поэтому иерархические общества встречаются чаще. Точно так же обычный человек, не-ученый, нормальнее ученого. Локальная идеология лучше соответствует психике большинства людей и потому нормальнее и естественнее, чем наука. Порядок самопроизвольно переходит в хаос, каждый из нас с трудом сохраняет строгость мышления и охотно отдается предрассудкам, а наука легко и естественно соскальзывает в локальную идеологию. Заслуживает удивления не то, что большинству обществ не удалось создать науку, а то, что одной цивилизации все же удалось это.

Насколько жестко состояние дел в науке задано социальной структурой общества? Может ли первое быть серьезно изменено без изменений во всем обществе?

В 1953 году, на основе известных тогда фактов, используя рассуждения, аналогичные приведенным выше, можно было бы сделать вывод, что вся советская наука вскоре перейдет в жесткие локальные идеологии. Этого, как мы знаем, не произошло. Многие идеологии исчезли, и сегодня наука выглядит гораздо благополучнее, чем тогда. Не окажется ли настоящая работа такой же через некоторое время – убедительной, но ошибочной? В социологии известен так называемый «принцип совместимости», формулируемый примерно так:

Допустим, что состояние науки есть следствие ее иерархического устройства и вытекающей отсюда неинформированности и несамостоятельности ученых. Можно ли представить одной социальной группе условия, отличные от общепринятых в данном обществе? Освободить ее от иерархической структуры, от необходимости трудиться на общее благо, предоставить экономическую независимость, свободу информации, ассоциаций и высказываний, т.е. обеспечить условиями, в которых существуют ученые на Западе? Согласно принципу соответствия – нельзя. И не по нежеланию власти, которая на самом деле многое может понять и простить для общей пользы. Она даже чуть-чуть осуществила это. Эти условия оказались бы так привлекательны для многих, что в толпе бросившихся со всех сторон предприимчивых не-ученых наука совершенно бы затерялась. Это отчасти существует и сегодня, когда такого рода привилегии ученых едва заметны. Например, после всего сказанного о вреде чрезмерной практической направленности для науки, я все же не рискнул бы снять с сегодняшних советских ученых требование ежедневной практической пользы. Нынешняя имитация сменилась бы откровенным бездельем.

И все же государство, вероятно, могло бы пойти на это, если бы было уверено, что ученые правильно воспользуются полученными привилегиями. К сожалению, некоторые из них могут использовать предоставленные права не в рамках заданной специальности, а в действиях, напоминающих политическую оппозицию. Даже в условиях организованной науки академические ученые составляли, как отмечал Амальрик, около половины инакомыслящих. Достаточно вспомнить Сахарова, Орлова, Шафаревича, Зиновьева и многих других. Это, в принципе, известно давно:

В 60-е годы попытки либерализации предпринимались в академических городках, созданных по образцу западных университетских городков (Новосибирск, Обнинск). Но ученые, злоупотребляя оказанным доверием, начинали в клубах, предоставленных им для научных дискуссий, говорить на социальные темы, что требовало от государства применения ответных суровых мер (227).

Вероятно, обеспечить свободу одной небольшой социальной группе общество не может. А возможна ли, в рамках данной политической системы его либерализация в целом? Похоже, что для устойчивого существования нашего общества нужен некоторый оптимальный уровень либерализма, примерно соответствующий сегодняшнему. В 40-е годы его реальный уровень был ниже оптимума, а в начале 60-х – несколько выше, и то и другое делало политическую систему общества неустойчивой. В других странах свобода информации (в 1968 и в 1980 годах) быстро приводила систему к кризису. Состояние советской науки соответствовало этим колебаниям. Минимальный либерализм в 1948-1953 годах сопровождался повсеместным наступлением жестких локальных идеологий, максимальный – в 1961-1965 годах – ликвидацией многих из них. Сегодня наука выглядит намного привлекательнее, чем в 1952 г., но ни то, ни другое – не наука в традиционном смысле слова.

Возможно, кто-то сделает вывод, что для существования науки нужен более высокий уровень либерализма, чем тот, при котором может существовать социализм. Области существования этих социальных явлений не пересекаются, как не пересекаются области обитания белого медведя и крокодила. Это парадоксально противоречит надеждам, возлагаемым социализмом на науку, и усилиям, затрачиваемым на ее содержание.

Такой вывод совершенно не означает негативной оценки общественного строя и предложения от него отказаться. Неэффективность науки – это небольшая деталь в масштабах всего социалистического общества. Оно имеет право на существование, поскольку его граждане удовлетворены им и готовы его защищать. В средней полосе могут не расти апельсины, но это не основание для того, чтобы населению покинуть ее и переселиться в тропики. Недостающее проще импортировать, тем более, что плоды науки поддаются перевозке очень легко. По-видимому, не следует только стремиться уничтожить те далекие страны, где эти плоды растут.

Процесс заимствования достижений мировой науки Советским Союзом не может быть прекращен Западом по его желанию. То, что имеет смысл скрывать, т.е. фундаментальные идеи, скрыть невозможно, а то, что можно скрыть, т.е. технические подробности, легко воспроизводимо. Вследствие постоянного заимствования результатов, мировое научное соревнование превращается в соревнование Запада с Западом же. Проницательный советский журналист так и формулирует задачу, рассказывая о самых новейших научных революциях на Западе:

Непонимание этой зависимости ведет к парадоксу: научные контакты с другой стороной ограничивает именно социалистический мир, хотя он от них в наибольшей степени зависит. Западная наука в изоляции от советской почти ничего не теряет. Это видно, например, из сохранения высоких темпов ее развития в периоды пребывания советской науки в локально-идеологическом состоянии. Мировая биология бурно развивалась в 50-е годы, а геология – в 70-е, когда советская наука по определению не участвовала в этом. Однако, именно СССР не пускает своих ученых за границу и делает почти невозможной переписку. Наличие таких контактов, когда советский ученый ценил бы мнение зарубежного коллеги, надеясь получить приятное приглашение в Париж, пагубно отражалось бы на локальных идеологиях. В периоды изоляционизма авторитет зарубежной науки падает, и локальные идеологии процветают. В нынешнем положении, когда поездка за рубеж зависит только от отечественных обстоятельств, эти контакты безвредны для локальных идеологий. Так, один известный геолог съездил в Калифорнию, а другой – в Париж. По возвращении каждый говорил, что теперь ему смешно слушать советских защитников тектоники плит, потому что будучи там, он «разбил» и «опроверг» самих ее создателей.

Несколько слов о возможных дальнейших тенденциях в советской науке. Они противоречивы. С одной стороны, советские ученые, наблюдая всё новые крушения локальных идеологий, могут научиться верить мировой науке и прекратят безнадежные попытки спорить с ней. С другой стороны, в науке происходит естественный процесс смены поколений. Наличие в советской науке «подлинных ученых», сформировавшихся до революции или вскоре после нее, сдерживало заложенную в советской науке тенденцию к локальным идеологиям. Таковы были Капица, Павлов, Мушкетов, Карпинский, Обручев, Вавилов, Билибин, Бурденко, Королев и другие, передававшие свое влияние ученикам из следующих поколений, таким как Ляпунов, Ландау, Сахаров, Сорохтин и т.д. Но постепенно они замещаются молодежью, воспринимающей иерархическую организацию науки как единственно возможную, и не сопротивляющейся ее локально-идеологическим тенденциям. В том же направлении может действовать сегодняшнее, продиктованное лучшими чувствами стремление улучшить положение дел в науке. Для государства «улучшить» что-либо означает упорядочить, повысить степень организованности. Оно видит недостатки науки в «мелкотемье», «дублировании», требует «организовать крупные исследования по наиболее актуальным проблемам». А мы знаем, что увеличение организованности науки благоприятствует локальным идеологиям. Поэтому вероятно, что они будут появляться и в дальнейшем.

Из вывода о социальной обусловленности науки не следует, что ничего нельзя улучшить. Теоретически, в воображении, как будто можно добиться некоторых частных улучшений путем организации мер со стороны государства. Например, можно не поощрять противостояний между советской и мировой наукой и ориентировать ученых на заимствование достижений, а не на «научное соревнование». Это во много раз удешевит науку, поскольку снимет с нее дорогостоящую задачу имитации независимого развития, избавит ее от издержек, связанных с заходами в локально-идеологические тупики и выходами из них.

Теоретически возможны некоторые реформы в самой организации науки, сохраняющие ее управляемость и контролируемость государством, но затрудняющие образование локальных идеологий. Необходимость реформ обсуждается в советской печати, например, в статье, опубликованной в 1984 году:

Можно, например, устранить причину научной имитации, полностью отделив административную карьеру от научной. Администратор, начиная с должности зав.лабораторией и выше, должен отказаться от всех научных степеней и не иметь права подписывать научные работы. Наличие ученого звания – от кандидата наук до академика – запрещает занимать административные посты. Каждый может выбрать научную или общественно-административную карьеру.

Ученые могут занимать научно-общественные должности, например, члена или председателя ученого совета, редколлегии, профессионального общества, комиссии и т.д., но не более одной. Администраторы их вообще не могут занимать. Собрание академиков, т.е. Академия наук, станет чисто научным, консультативным учреждением. Государство может руководить наукой через специальное министерство, которому подчинены научные администраторы. Выборы новых членов Академии производятся не самими академиками, как сейчас, а референдумом среди всех лиц, имеющих ученое звание в данной области науки.

Каждый ученый должен иметь гарантированное право (но не обязанность) ежегодной публикации статьи определенного объема в профессиональном журнале. Материалы, не вошедшие в нее (описания наблюдений, экспериментов, расчеты и т.д.) могут и должны храниться в виде рукописных отчетов произвольной формы в специальных отраслевых фондах, где они и их копии выдаются любому желающему. В публикациях необходимо ссылаться на эти отчеты.

Предлагаемые меры совпадают с интересами государства и поэтому теоретически осуществимы. Но они противоречат интересам научной иерархии, и потому неосуществимы практически. Поэтому не имеет смысла их аргументировать, детально излагать и приводить в систему.

Несколько заключительных замечаний. Иногда явления, сходные с локальными идеологиями, наблюдаются в других областях человеческой деятельности, имеющих некую профессиональную доктрину. Можно увидеть профессиональные идеологии, например, в литературе, искусстве, архитектуре, стратегии, промышленности, администрации, даже в спорте, организации быта и т.д. Например, в литературе и искусстве государственная идеология может задавать содержание произведения, но в то, что называется его формой, она вмешивается редко. Учение в области формы обычно создается самими профессионалами, мотивы которых сходны с мотивами лидеров локальных идеологий. Признаки профессиональных идеологий можно заметить в стремлении архитекторов разрушать старинную застройку и возводить на ее месте свои произведения; в борьбе профессиональных композиторов с современной музыкой, идеологически нейтральной с точки зрения государства, но конкурентно опасной для самих композиторов.

Эта работа написана как ответ на конкретный вопрос – почему советская и мировая наука иногда образуют противостоящие друг другу системы? Было установлено явление, названное локальной идеологией и состоящее из интеллектуального учения и организованного на ее основе сообщества. Описаны признаки этого явления, его типичная судьба и его предполагаемые причины. Наиболее кратко они звучат так: научное сообщество обычно в целом думает правильно, но каждый конкретный ученый всегда в чем-то ошибается. Иерархическая организация, дающая возможность немногим ученым навязать свое мнение остальным, распространяет индивидуальную ошибку на все сообщество. Эта мысль, высказанная Фараби в Х веке, как видим, все еще актуальна: