Фактор второй – секретность.

Когда физики из разных стран мира приступили к работе над Манхэттенским проектом, они, выросшие в обстановке полной свободы, открытости и взаимного доверия, были потрясены установленным там уровнем секретности. Следы этого шока сохранились на страницах многих книг, рассказывающих об этом:

Между тем, тогда шла война, и они добровольно соглашались делать оружие. Несколько лет секретного режима были лишь эпизодом после долгого периода беспрепятственного свободного развития науки. Несоизмеримо глубже влияет на науку секретность всегдашняя, привычная, всеобъемлющая, не вызывающая ни у кого протеста.

Согласно одному из определений, наука – это установление связей между разнородными явлениями. Из этого следует, что эффективность науки прямо пропорциональна интенсивности и свободе перемещения информации. Идеал науки – ничем не ограниченная информация, доступная всем максимально быстро. Цели секретности прямо противоположны, ее идеал – нулевое перемещение нулевой информации. Поэтому Винер утверждает, что развитие одновременно науки и секретности невозможно, и сравнивает это с попыткой некоего ученого получить одновременно абсолютный растворитель и абсолютный отвердитель. Один из этих продуктов обязательно уничтожит другой. И один из них советская наука производит. По словам Поповского, в ней «тайна – главный предмет производства» (227, стр. 102). Секретность можно также сравнить с попыткой проводить химические эксперименты при низкой температуре. При этом одни реакции будут идти медленно, а другие вообще не пойдут. Аналогичным образом замедляется перемещение информации в сообществе. Она может так и не дойти до потенциального автора научного открытия, бесполезно сохраняясь в сейфах или в узком «допущенном» кругу:

Чисто технически секретность отнимает громадное время на оформление допусков, заявок, расписок, журналов и т.д. Например, на каждую научную публикацию составляется специальный документ за многими подписями, подтверждающий ее несекретный характер.

В геологии секретно многое, в частности, все топографические карты и аэрофотоснимки (во всем остальном мире они открыты). Это та основа, на которой проводятся все геологические исследования и оформляются их результаты. Поэтому ни один геолог не может опубликовать данные своих наблюдений и свои результаты в том виде, в каком он их получил. Публикуются грубые схемы, лишенные масштаба и географических названий, и специальные органы следят за тем, чтобы их нельзя было привязать обратно к местности. Это примерно так же, как если бы литературоведы, обсуждая литературные памятники, не могли бы их ни цитировать, ни приводить точные ссылки. В итоге исследования ученых-геологов обычно нельзя ни проверить, ни уверенно использовать. Каждому новому исследователю приходится начинать во многом с нуля, заново собирая исходные факты. Принципиальная непроверяемость публикуемых выводов подвергает сильному искушению добросовестность геологов и их способность оставаться на почве достоверных фактов. Поэтому очень часто на одну и ту же территорию разными авторами публикуются десятки геологических схем, не имеющих между собой ничего общего. Выбрать из них наиболее правильную можно, только вновь обратившись к природе.

От секретности топографических карт, сводящейся на практике к их полному отсутствию, страдают геологи, географы, экономисты, биологи, экологи, проектировщики, гидрологи, археологи, и все остальные, чьи исследования так или иначе связаны с земной поверхностью. В разных ведомствах, например, в лесном, строительном, сельскохозяйственном, хранятся самодельные рабочие схемы местности, неточные, неполные, не согласованные друг с другом. По таким схемам в одном ведомстве еще растет лес, в другом распахано поле, а на самом деле там уже давно выстроен завод. Отсутствие единой общедоступной топографической основы приводит, например, к тому, что строители массами уничтожают археологические памятники, не имея представления об их существовании, а археологи не подозревают о стройке, пока случайно не проедут мимо:

Аналогично обстоит дело с биологическими объектами – какими-нибудь эндемичными рощами, гнездовьями, нерестилищами и тому подобными.

Секретность в науке очень способствует локальным идеологиям. Научно-иерархическое сообщество отгораживается от внешних сил не только иерархическим и квалификационным барьером, но и колючей проволокой секретности. Самые пышные научно-идеологические и научно-имитационные цветы могут распускаться в этих заповедниках, защищенных от набегов журналистов и вообще посторонних. Известны случаи, когда лидеры секретных локальных идеологий при попытке их обойти угрожали научным оппозиционерам обвинением в шпионаже (30). О секретной проблеме может рассуждать только тот, кто к ней заранее допущен.

Никто из известных мне лично ученых не знает, как объяснить секретность топографических карт и бесчисленного множества других сведений. Одни считают, что причины этого иррациональны, другие – что таковы профессиональные интересы организаций, осуществляющих соблюдение секретности, третьи видят в этом высшие государственные соображения, неизвестные рядовым гражданам. Иногда секретность бывает причиной довольно неожиданных происшествий в науке. Расскажу об одном из них.

В конце 60-х годов американскими геологами стали использоваться снимки земной поверхности, сделанные из космоса. Выяснилось, что они дают принципиально новую информацию по сравнению с прежними методами, причем часто можно получить ее буквально за несколько минут, просто взглянув на снимок. В начале 70-х годов с этим методом познакомились советские геологи, и тогда же появились первые космо-снимки советской территории. Впечатление было ошеломляющим. В геологии добывание новых фактов – трудоемкий и медленный процесс, а тут вдруг обнаружилась масса новых, важных, легко доступных и никому не принадлежащих фактов. Их первооткрывателем становился тот, кто впервые их публиковал. В геологии начался бум, напоминающий золотую лихорадку. В разговорах того времени даже термины употреблялись сходные; «напасть на жилу», «захватить участок», «застолбить территорию» и т.д. Возникали лаборатории, группы, кабинеты по изучению космических снимков, стали публиковаться сборники и созываться совещания.

Эта захватывающая деятельность осложнялась двумя обстоятельствами. Первым из них было отсутствие снимков. Те, что делались с советских спутников, вероятно, где-то существовали, но они были настолько засекречены, что как бы не существовали. Из советских снимков геологам были доступны лишь мелкомасштабные телевизионные изображения, передаваемые с метеорологических спутников. Обычно на них ничего не было видно, кроме облаков. Оставались американские. Американцы рассылали их всем желающим за просто так, но чтобы к ним обратиться, надо было обладать какими-то личными знакомствами с ними, во всяком случае, знать, кого и о чем просить. Второй трудностью была цензура. Для проверки публикаций на космическую тему обычного «Главлита» оказалось недостаточно, и в дополнение к нему в Москве был создан специальный цензурно-космический комитет (30). Пройти мучительно-трудным, долгим и запутанным путем через эти две цензуры для большинства ученых оказалось не под силу.

Легко понять, что лицами, «застолбившими участки» оказались не ученые, имеющие новые идеи, знающие региональную геологию СССР или проблематику какого-то его района. Это были те, кто сумел получить американские снимки и научился проходить сквозь цензурную полосу препятствий. Обладатели этих двух талантов образовали неопределенную специальность под названием «дешифрирование космических снимков». Они выпустили бесчисленное множество статей, начинавшихся фразой «На основе дешифрирования советских и зарубежных снимков установлено...» Для оправдания этой фразы вначале приводился маленький телевизионный снимок с тускло различимыми контурами, а все дальнейшее описание шло по американским снимкам.

Авторам этих статей обычно не были знакомы геологические проблемы тех районов, которые они разглядывали на снимках, и они описывали их с простодушием первооткрывателей, как поверхность новооткрытой планеты. Строгих методик описания не было, и исследователи просто фиксировали свои впечатления, возникающие от долгого разглядывания снимка. Основным результатом этого занятия, напоминавшего решение проективного психологического теста, была «схема дешифрирования», к описанию которой, собственно, и сводилась статья. На этих схемах (сами снимки не публиковались – не разрешалось) на фоне контурной карты района или, чаще, в прямоугольной рамке без географических ориентиров, было нарисовано множество жирных палочек – линеаментов, беспорядочно пересекающихся во всех направлениях. Вследствие неопределенности процедуры их выделения, схемы разных авторов для одного и того же района сильно отличались друг от друга. Некоторые авторы видели на тех же снимках не пересекающиеся прямые, а дуги или кольца, и их схемы выглядели как множество жирных пересекающихся кругов. Обычно не делалось попыток отождествить эти линии с реальной геологией, придать им вещественный смысл или дополнить наземными исследованиями. Внутренняя критика в этих работах полностью отсутствовала. В одной статье, далеко не самой плохой, авторы трактовали темную полосу на снимке между двумя светлыми как область относительного подъема мантии к поверхности Земли. Очевидно, они считали, что темная мантия просвечивает сквозь 30-километровый слой лежащей на ней светлой коры. В действительности светлые полосы были заснеженными хребтами, а темная – долиной, где снег растаял. Другой исследователь описал правильные геометрические узоры на земной поверхности. Впоследствии ему объяснили, что это дефекты строчечного телевизионного изображения, и он написал еще одну статью – о дефектах строчечного телевизионного изображения. Для внушительности многие авторы наносили на свои схемы известные месторождения полезных ископаемых, демонстрируя их»связь» то с линиями, то с кольцами, то с их пересечением. Состояние дел в этой области науки хорошо отражено в пародии, опубликованной в 1982 году:

Таковы могут быть непредусмотренные последствия секретности. В дальнейшем снимки стали более доступны, и бум прекратился. Однако, секретность – не единственный способ уменьшить и замедлить движение информации среди ученых.

Фактор третий – информационные ограничения.

Эти ограничения широко известны, что позволяет быть кратким, Это, например, долгие сроки печатания статей в научных журналах: до двух лет вместо двух-трех месяцев в остальном мире. Представить себе научную полемику, где реплики произносятся раз в два года, довольно трудно. Обмен препринтами мало распространен. Емкость журналов очень ограниченна по сравнению с числом подаваемых рукописей. Фактически она велика, но в условиях развитой научной имитации печатные издания любой емкости заполняются мгновенно и без труда. Работы, остающиеся за бортом журналов, перехлестывают в ведомственные сборники, в тезисы совещаний, в депонирование и т.д. Эти издания труднодоступны и нерегулярны, следить за ними сложно, а пользование реферативными журналами отодвигает знакомство с публикацией еще на годы. В книге, посвященной вопросам научной информации в Советском Союзе, говорится, что «средняя советская лаборатория имеет запас текущей, быстродоступной информации намного (может быть в 7-10 раз) меньший, чем средняя лаборатория в США» (201, стр. 155). Вследствие этого выполняется много дублирующих исследований. Согласно работе (95), число повторных изобретений составляет 70-85 % от общего их числа.

Основной причиной слабой информированности некоторые считают изоляцию советской науки от мировой. Иностранные журналы приходят с запозданием и для многих труднодоступны. Личная переписка имеет множество ограничений, а сроки доставки писем необыкновенно велики. Личные контакты с зарубежными коллегами для подавляющего большинства советских ученых невозможны. За границу ездит ничтожное число ученых, главным образом, иерархически высокопоставленных, и их поездки четко регламентированы. «Коэффициент международного участия» (не очень ясный показатель, приведенный в работе (201), для ученых из СССР в 20-30 раз ниже, чем для любой западной страны. В опубликованном за рубежом «письме к воображаемому советскому ученому» говорится, что он (ученый) не отвечает на письма, не приезжает на конференцию, условия которой давно согласованы. На приглашение приехать поработать вместо него приезжают другие лица. На международных конгрессах существует понятие «русское время», т.е. перерыв в заседании на время назначенного доклада неприехавшего советского ученого (201). Все это наносит советской науке значительный ущерб. Медведев пишет об этом:

Фактор четвертый – административная регламентация. Помимо того, что наука имеет внутреннюю иерархию, она еще вписана в общую структуру государства посредством множества планирующих, финансирующих, руководящих и контролирующих инстанций. По мнению многих, такое руководство наукой со стороны райкомов, министерств, госкомитетов, банковских органов и пр. и есть главный тормоз ее развития:

Поповский в книге (227) делает такой основной вывод: государство, осуществляя тотальный контроль над обществом, не сделало исключения и для науки. Наука превратилась в бюрократически управляемую систему, что несовместимо с ее творческой сущностью. Вследствие этого она слабеет и погибает. Интересно, что это мнение во многом совпадает с точкой зрения советской прессы. Например, в Советском Союзе наука, как и все остальное, подлежит планированию. Однако, если считать целью науки открытия, т.е. события, по определению неожиданные и непредсказуемые, то планировать ее абсурдно. Поповский пишет об этом:

Почти то же самое повторяет и «Литературная газета»:

Это означает, что собственно наука как делание открытий в советской науке существует как бы по недосмотру, ровно настолько, насколько планирование оказывается фикцией. Планирование и, соответственно, отчетность в научной работе происходит по многим параметрам. Например, по таким:

Судя по прессе, особенно тяжело отражается это на ведомственной науке, т.е. не входящей в Академию наук, а подчиняющейся различным министерствам (в системе Академии наук работает лишь 4 % ученых). Эти научные учреждения испытывают сильнейшее давление со стороны своих министерств, склонных рассматривать их как обычные производственные единицы. Они немедленно направляются на решение текущих задач, структурно и функционально становясь частью производственной администрации:

В цитируемых статьях дается и оценка научных результатов, получаемых такими заадминистрированными институтами:

Другими словами, в итоге этой научной деятельности возникают навязанные ведомственные локальные идеологии. Такое изменение статуса науки сказывается и на каждом индивидуальном научном сотруднике. Из ученого он превращается в обыкновенного канцелярского работника:

Журналист, выполнивший небольшое социологическое исследование в таком институте, установил, что лишь в одном проценте случаев «сотрудники, к которым я приходил, были заняты экспериментами. Обычно же они сидели за письменными столами, готовили какие-то справки, писали письма, печатали одним пальцем на машинке» (168). Сами ученые, например, профессора университетов, говорят об этом так:

Вот типичный пример. Московский дворник сконструировал машину для уборки льда и снега в городе и 20 лет успешно на ней работает. Институт «Мосжилниипроект» в течение того же времени не может сконструировать аналогичную машину. На недоумение корреспондентов ученые отвечают:

Диссертация кандидата наук, отсылаемая в ВАК, сопровождается папкой документов не менее толстой, чем сама диссертация, а каждый из них надо было составить, напечатать, согласовать, подписать и заверить. Месяцами длится оформление документов, прилагаемых к заявке на изобретение. Горы бумаг сопровождают поездки ученых в экспедиции и т.д.

Это явление поддерживается еще одним психологическим стереотипом: труд ученого выглядит не очень серьезным делом, скорее ок напоминает игру. Мощный административный аппарат, окружающий ученого и по идее призванный ему помогать, выглядит занятым более важными и серьезными делами. Ученые часто шутят, совершают эксцентричные выходки, канцелярские работники не шутят никогда. Здесь заняты серьезными делами: планами, отчетами, заявками, финансами, кадрами, стройками, характеристиками. Ученые понимают свою незначительность и отчасти неуместность в этой мощной системе. Один мой знакомый регулярно получает приглашения на конференции в разные страны. Ни его институт, ни Академия, ни КГБ не против его поездок. Но каждый раз канцелярия Президиума АН СССР не успевает ко дню его выезда оформить необходимые документы. Ему объясняют, что одна из многочисленных справок была оформлена неправильно, или поздно, или потерялась. Он понимает это и не сердится. Когда вам придет приглашение написать статью, для международного сборника, статью вы должны написать за одну ночь. Остальное время уйдет на оформление документов к ней, и скорее всего вы не успеете. Один ученый в Геологическом институте был приглашен в Париж (!) для совместного эксперимента. Зам.директора института, который абсолютно ничего не знал по этой теме, но ужасно хотел в Париж, включил в состав поездки и себя. Дальше произошло неизбежное – документы зам.директора «прошли» оформление, ученого – не прошли. Зам.директора, вернувшись, утверждал, что его поездка была очень плодотворной.

Фактор четвертый.

Точнее, это группа факторов, имеющих чисто материальный характер. Это трудности обеспечения исследований необходимым оборудованием и материалами, плохое качество советских приборов и невозможность приобрести импортные, даже отсутствие в лаборатории пишущей машинки и бумаги. Сюда же отнесем и консерватизм промышленности, которая по своей сути стремится к самовоспроизведению, но никак не к изменениям. Изготовить экспериментальную установку, уникальный прибор, разместить заказ на опытный образец почти невозможно. Промышленность энергично отталкивается и от результатов исследований, от «внедрения» которых она получает только хлопоты и ухудшение показателей. В первую очередь с этими трудностями сталкивается прикладная наука, непосредственно контактирующая с промышленностью, и в советской прессе часто обсуждается вопрос о неблагополучии прикладной науки.

Совокупность всех факторов отставания способна свести результаты научной деятельности почти к нулю. Вот, например, как заслуженный врач пишет о медицинской науке:

Однако, уже говорилось, что все эти факторы имеют пассивный, тормозящий характер, и в отличие от локальных идеологий, не превращают науку в качественно новое явление. Об этом писал, например, академик Сахаров: