ГЛАВНАЯ
страница

Constitutum
о концепции проекта

personalia
наши ведущие эксперты + наши авторы

natum terra
карта сайта

diegesis
концепции

sociopraxis материалы эмпирических исследований

methodo-logos размышления о методе

oratio obliqua критика, рецензии, комментарии

chora
публицистика, интервью

esse
эссе

sociotoria
форумы

habitus socis информация, аннотации, анонсы

studiosus
в помощь студенту (рефераты, консультации, методические материалы)

alterae terrae альтернативные ресурсы (ссылки)

 

Леглер В.А. Научные революции при социализме.


Глава V. Механизм научной революции

3. Крах идеологии. Научная революция

Получив перевес во внешней системе, научная оппозиция может, наконец, перевести сообщество на новую парадигму, т.е. завершить научную революцию. Если лидеры локальной научной идеологии намерены стоять на своем до конца, то этот переход может произойти внезапно. Новая парадигма официально провозглашается вне сообщества и обрушивается на него как снег на голову. В других случаях лидеры идеологии способны предвидеть свое поражение, и тогда новая парадигма приходит в сообщество без формального декретирования извне.

Вот как рухнула мичуринская биология. К осени 1964 г. распределение ролей в биологии было картинно четким. С одной стороны мичуринцы, удерживающие все командные посты в биологии и сельском хозяйстве, сопутствующие им философы и журналисты, и поддерживающий их премьер-министр государства. С другой – решительно настроенная научная оппозиция, большинство Академии наук и многие партийно-государственные деятели. Снятие Хрущева резко нарушило это равновесие. В ноябре-декабре на мичуринцев обрушился шквал критических газетных выступлений. 1 февраля 1965 г. на годичном собрании Академии ее президент Келдыш сказал об отставании биологии и генетики, о монополии группы Лысенко и методах администрирования, об ущербе, понесенном сельским хозяйством. Он поставил задачу ликвидации абсолютного господства мичуринцев в биологии:

«Если мы создадим в биологии такую же нормальную научную атмосферу, как и в других областях, то будет исключена всякая возможность повторения того неправильного положения, свидетелями которого мы были в прошлом (236, стр. 4-5)».

Организованная Академией комиссия по ознакомлению с работами мичуринцев пришла к выводу, что вред от них возможен, а полезных результатов пока нет. Эти выводы были утверждены в сентябре 1965 г. на заседании президиумов АН СССР и ВАСХНИЛ и коллегии Министерства сельского хозяйства. В течение следующего года происходили активные кадровые перемещения. Оплоты Лысенко – Институт Генетики и журнал «Агробиология» были закрыты. Снятым с административных постов мичуринцам была предоставлена возможность работать на опытной станции в Горках. Огромная махина локальной научной идеологии рассыпалась почти без сопротивления и в считанные годы превратилась в печальное воспоминание далекого прошлого. В биологии воцарились энтузиазм и радостные надежды.

Примером более плавного процесса является падение фиксизма или начавшийся крах антиплитной геологии. В течение ряда лет ученые поодиночке и группами переходят к новой парадигме. Лидеры локальной идеологии теряют уверенность, их полемика ослабевает, насилие постепенно сходит на нет. Локальная идеология начинает подвергаться критике. Оппозиция приобретает авторитет в сообществе и частично входит в состав его руководителей, хоти в целом сохраняется прежняя научная иерархия. Исследования сворачивают на рельсы новой парадигмы. Новые идеи входят в учебники, научная молодежь начинает воспринимать их как совершенно естественные.

В момент краха локальной научной идеологии наблюдается своеобразная психологическая обстановка, знакомая читателю по многочисленным детективам о конце Третьего Рейха, и выражаемая фразой «спасайся, кто может!» Величественный мираж локальной идеологии рассыпается как в кошмаре, и его обитатели погружаются в холодную воду реальности. Закоренелые главари идеологий, вроде Лысенко и Белоусова, отстреливаются до последнего патрона и с поднятыми флагами идут на научное дно. Такова же судьба комендантов научных концлагерей, вроде Презента. Те, кто считает себя не окончательно скомпрометированными, стараются перепрыгнуть на палубу к победителям, хватаются за все трапы уходящего научного корабля, поспешно срывают с себя эполеты и ордена разбитой армии. Тогда философ Кедров, активный деятель материалистической физики, чьи высказывания я приводил выше как образцовые научно-идеологические тексты, напишет прямо о себе:

«Некоторые «опровергатели» теории Эйнштейна из числа горе-физиков и горе-философов, в том числе и в нашей стране… отдельные лица занимались охаиванием прогрессивных ученых, наклеивали на них порочащие ярлыки, объявляли идеализмом величайшие достижения современного естествознания. И делалось это от имени диалектического материализма под прикрытием фальшивых ссылок на Ленина (235, стр. 11)».

Или геолог академик Яншин скажет в беседе с корреспондентом «Известий»:

«Сейчас... теория движения тектонических плит, или новой глобальной тектоники, принята, с незначительными поправками, геологами всего мира. Лишь очень немногие ученые упорствуют в своем с ней несогласии. Весомый вклад в развитие этой теории внесли советские геологи. В частности, академиком Пейве и его сотрудниками было убедительно доказано, что Евразия является составным континентом (118, стр. 3)».

«В частности», высказывания Пейве по этому вопросу широко цитировались в первой главе настоящей книги. Вклад самого Яншина можно узнать из опубликованной за два года до этого юбилейной статьи о нем, подписанной редколлегией журнала «Советская геология» во главе с министром геологии:

«А.Л.Яншин... подчеркивает, что учение о литосферных плитах, положенное в основу современного мобилизма, не может убедительно объяснить природу ряда структур материков и порождающих их процессов. Проведенный им совместно с Е.В.Артюшковым и А.Е.Шлезингером анализ структур, характерных для литосферных плит, показал, что эти структуры возникли в результате вертикальных тектонических движений, независимых от горизонтальных (264, стр. 124)».

Фролов, наблюдавший крах мичуринской биологии, описывает ряд таких перебежек, например эволюцию видного мичуринца, философа, академика Митина. В 1948 г. Митин призывал: «...покончить, наконец, с этой непомерно затянувшейся дискуссией, разоблачить и разгромить до конца антинаучные концепции менделистов-морганистов» (307, стр. 104). А в 1964 г. он развернулся на 180 градусов и напал на вчерашних своих друзей, защищая вчерашних врагов, которые теперь уже не нуждались в защите. Фролов заключает:

«Относительный характер научных истин заставляет подлинных ученых жить в постоянном «беспокойстве»... за то, что они считают истиной. Бывает, однако, и так, что это «беспокойство» сменяется ложной уверенностью в «абсолютной устойчивости» занимаемых позиций, и тогда рано или поздно наступает расплата за проявленную беспечность. Бывает, конечно, и другое – легкое и отработанное с годами умение «перескакивать» каждый раз, именно на ту позицию, которая в данный момент гарантирует известную устойчивость (307, стр. 115)».

При этом вчерашняя научная оппозиция относится к побежденным противникам несравненно мягче, чем они в свое время относились к ней. Их не объявляют вне закона и не устраивают над ними научных нюрнбергских процессов. Всем желающим сотрудничать с новой властью предоставляется такая возможность. Дубинин пишет о своей позиции в 1965 г., встречавшей, по его словам, самое бурное сочувствие в больших аудиториях и в партийных кругах:

«Некоторые генетики считали, что должен быть реванш за события 1948 года. Очевидно, такой подход ничего, кроме унижения нравственных основ науки дать не мог. Главное было совершено: Т.Д.Лысенко потерял свое исключительное, некритикуемое положение, а Институт Генетики и журнал «Агробиология», безнадежно отставшие от уровня современной науки, были закрыты. Перед генетикой открылась замечательная дорога... Развитие нашей науки должно идти на базе только научных аргументов, сохраняя высокоморальные основы истинного развития всякой науки,.. Надо было подняться на уровень высшего спокойствия и свободы (97, стр. 412)».

В этом есть правда. Наука является одним из представителей Истины в современном мире, а истина не нуждается в поддержке насилием, в ненависти и отмщении. Но не вся правда. Под предлогом нераздувания страстей и сохранения научной корректности затрудняется изучение и осмысление происходящего. Господствует тенденция активного забывания вчерашних событий. Рвы и развалины, оставленные локальной научной идеологией, поспешно расчищаются, фасады науки штукатурятся, чтобы ничто не напоминало о недавнем прошлом. Книга Медведева по истории мичуринской биологии так и остается ненапечатанной, хотя самих мичуринцев никто не думает защищать. Почему это происходит?

Причина этого – в некотором совпадении интересов всех трех действующих здесь сторон: вчерашних лидеров локальной научной идеологии, сегодняшних лидеров сообщества, т.е. вчерашних оппозиционеров, и, наконец, государства.

Вчерашние руководители локальной идеологии больше всего на свете боятся персонального расследования их деятельности и предъявления им моральных исков за нанесенный государству ущерб. Естественно, что они против любого внимания к своему недавнему прошлому.

У государства мотивы иные. Оно инстинктивно чувствует, что глубокое осмысление случившегося ему не на пользу. Содержащийся в каждой локальной научной идеологии тезис о превосходстве советской науки над зарубежной несет ущерб при каждом очередном научно-идеологическом крахе. Факты правоты буржуазной лженауки над передовыми материалистическо-диалектическими учениями провоцируют поиски нежелательных аналогий в других интеллектуальных областях. Локальные научные идеологии – это во многом настолько странные, парадоксальные и противоестественные явления, что появляется мысль о странности породившего их общества. Зарубежные комментаторы тут же формулируют эту мысль и обвиняют в случившемся само государство или его идеологию:

«Русские находятся в оппозиции к идее континентального дрейфа, потому что это, видимо, противоречит их идеологии (177)».

«За рубежом некоторые ученые и политиканы всячески старались связать проявление монополизма Т.Д.Лысенко с сущностью системы нашего строя, а его биологические взгляды – с сущностью диалектического материализма (97, стр. 414)».

Мы знаем, что это не так, но государство в глубине души опасается, что это действительно так, и что, во всяком случае, изучение локальных научных идеологий может пролить нежелательный свет на некоторые его укромные уголки. Эту мысль явно выразил Фролов, говоря, что история мичуринской биологии:

«Будоражит воображение, возбуждает чрезвычайно обостренный общественный интерес. Разумеется, не всегда этот интерес оправдывается действительными научными мотивами. К сожалению, зачастую он искусственно разжигается с помощью разного рода сенсаций, которые имеют цели, весьма далекие от того, чтобы стимулировать спокойное и непредвзятое изучение вопроса... Было бы, по меньшей мере, наивным согласиться с теми, кто по разным причинам старается приковать внимание лишь к этим эпизодам (как бы драматически они ни выглядели порой) (307, стр. 6, 319)».

Разумеется, государство не намерено во вред себе потворствовать этому нездоровому интересу. Дубинин пишет:

«Как хорошо, что при повороте в области генетики в 1964 г. партия указала правильный, путь решения споров в науке. Она пресекла реваншистские подходы, показала, что споры должны иметь сугубо научный характер (97, стр. 416)».

Бывшие деятели научной идеологии поддерживают эту тенденцию, видя в ней свое спасение. Они доказывают, что громкие моральные процессы над ними подрывают престиж советской науки и государства.

Как видно из последней цитаты, эту тенденцию одобряют и бывшие научные оппозиционеры. У них свои мотивы: подчеркнуть перед государственными руководителями, подбирающими кандидатуры новых лидеров научного сообщества, свою лояльность и пригодность к этой ответственной роли. При этом желательно избежать противодействия научно-идеологических деятелей, частично сохранивших свое влияние, и поэтому с ними идут на компромисс. Так, Дубинин на многих страницах своей книги защищает Митина, одного из инициаторов сессии ВАСХНИЛ. Наконец, оппозиция всячески акцентирует важную роль советской науки в создании новой парадигмы, т.е. свою собственную роль, поскольку никто больше из советских ученых к этому отношения не имеет. В предисловии к книге Ковалева (132) изложена история создания тектоники плит, где равномерно чередуются советские и зарубежные эпизоды (если советских эпизодов не хватает, то берутся не имеющие отношения к теме). Роли советской и зарубежной наук выглядят примерно одинаковыми. Книга Унксова «Тектоника плит» начинается словами: «Книга посвящена глобальной тектонической концепции, интенсивно развиваемой в последние годы в СССР и за рубежом» (299, стр. 2). Это повторяется снова и снова. Вот в 1979 г.:

«Двое советских ученых... приходят к выводу, что восточная (часть Тихого океана) появилась лишь совсем недавно... Это новообразование было порождено ни более, ни менее как раздвиганием океанического дна (103, стр. 6)».

Хотя мировая наука уже пришла к этому выводу (на 10 лет раньше). Вот еще статья:

«В течение последних пятнадцати лет в геологии произошла крупнейшая научная революция, охватившая самые фундаментальные ее основы. Установлено, что материки движутся один относительно другого со скоростью 4-10 сантиметров в год... Новые данные были получены в результате творческого содружества ученых нашего института с учеными Геологического института АН СССР в Москве (301)».

После этого как-то с симпатией вспоминаются деятели локальной научной идеологии с их прямодушным неприятием Запада. Они, по крайней мере, честно писали:

«За последние годы для многих геологов и геофизиков СССР все большую привлекательность приобретает... гипотеза о передвижении крупных плит литосферы... К нам гипотеза пришла в относительно законченном виде уже после того, как стала почти общепринятой в ряде стран, в США в особенности (13, стр. 5)».

Вот пример из другой области. Известный геофизик, академик, сообщает о научной революции, происшедшей в связи с внедрением нового метода в одной из областей геофизики, сейсморазведке:

«Многие годы мы использовали для изучения строения планеты естественные и искусственные (создаваемые взрывами) землетрясения. Сейсморазведка, в развитии которой огромную роль сыграла отечественная геофизика, до сего времени является основным источником сведений для поиска всех важнейших ископаемых. Однако в наши дни здесь произошли существенные изменения. В результате многолетних настойчивых исследований советских геофизиков установлено, что многие сведения о строении Земли можно получить с помощью постоянно действующих вибраторов... Вибраторы, которыми мы пользуемся, родились в Сибирском отделении АН СССР (173)».

Я ни на минуту не усомнился бы в правоте этого высказывания, если бы лет за пять до того не присутствовал на узкопрофессиональном совещании сейсморазведчиков. Там как раз докладывалось, что американцы придумали вибраторы и только с ними и работают, а мы вот по старинке взрываем, а пора бы и нам...

Забывая, кому она обязана своим существованием, научная оппозиция берется и за отповедь зарубежным клеветникам. В 1980 г. опубликована статья англичанина Вуда о судьбе тектоники плит в СССР (324). По стилю это скорее фельетон, чем диссертация, но суть дела в целом изложена верно, хотя надо сделать оговорки. Вуд ошибается, полагая, что тектоника плит противоречит марксизму и «запрещена законом», что дальневосточные ученые сосланы туда за «грехи отцов», переоценивает личное влияние Белоусова и т.д. С ответом выступили Монин и Сорохтин в «Литературной газете» (177). Наличие легко опровергаемых ошибок позволило им в резкой форме отвергнуть статью в целом. Авторы кратко излагают историю борьбы мобилизма с фиксизмом и отрицают особую роль советских ученых в ней. По их словам, волны фиксизма и мобилизма сменялись во всем мире одновременно:

«Уже к концу шестидесятых годов «фиксисты» в Советском Союзе, как и в других странах, стали заметно терять своих сторонников, а к середине семидесятых они вообще остались в меньшинстве (177)».

Противостояние между советской и мировой геологией на основе отношения к тектонике плит решительно отрицается. Ничего не было. Новая теория дружно и одновременно развивалась и там, и тут. Много написано о роли советских ученых в ее создании (нам она известна из первой главы). Утверждается, что советская геология в целом не отстает, а в ряде случаев опережает зарубежную:

«Если Р.Вуд и другие зараженные снобизмом авторы не читают публикаций наших ученых – они много теряют, для них может оказаться совершенно неожиданным то, что их советские коллеги ушли далеко вперед... Советские геофизики данной области пошли значительно дальше своих зарубежных коллег (177)».

Из дальнейшего текста однозначно следует, что уход советской науки вперед полностью сводится к работам самих авторов статьи. Я с этим согласен, но подавляющее большинство советских геологов и геофизиков – нет. Вероятно, в заслугу сообществу неправомочно ставить те работы, которые оно отрицает, а фактом существования научной оппозиции нельзя опровергать существование локальной научной идеологии. Язык статьи традиционен для полемики с иностранцами:

«Недостойная возня явно не научного, а пропагандистского толка... Фантастический вздор... Как и некоторые другие снобы от науки, находящиеся в плену у самими же ими придуманной пропагандистской догмы о мнимой научной отсталости «Советов», Р.Вуд явно попал в неудобное положение. Пока он утверждал, что советские геотектонисты продолжают оставаться в своем изоляционизме», в изоляционистах фактически оказался он сам и некоторые из его коллег (177)».

В психологии известно явление компенсации, когда обида, нанесенная сильным, вымещается на том, кто слабее. Можно понять научную оппозицию, пользующуюся возможностью под видом защиты советской науки сказать о своих собственных достижениях перед максимально широкой аудиторией. К сожалению, при этом она может забыть о своем достоинстве, о своей миссии, о том, что среди окружающих ее иерархических, идеологических, имитационных джунглей она единственная представляет старомодную Истину. Используя чужие для нее средства, она может получить временный выигрыш, но потерять нечто, выделяющее ее из всего остального. Несколько моих знакомых швыряли в меня этой газетой со словами: «Вот он, твой Сорохтин! Такой же, как и все!».

Если оппозиция забудет об этом, то после своей победы она может оказаться создателем новой локальной идеологии. Геологи, едва выйдя из объятий фиксизма, вверглись в антиплитную идеологию. В книге Дубинина – манифесте научного оппозиционера, так много пострадавшего от локальной идеологии, бывшего в свое время одиозным примером гнусности менделизма-морганизма, встречаются высказывания, вполне пригодные для создания новой локальной научной идеологии:

«В.П.Эфроимсон выступил с ошибочными взглядами о якобы генетической обусловленности духовных и социальных черт личности человека. Литератор В.В.Полынник начал пропагандировать старую евгенику. Это грозило уже серьезной идеологической опасностью... Вновь чуждая идеология... старалась проникнуть и отравить чистые источники нашей науки... Я выступил с решительным разоблачением... Увы, я встретил хотя и небольшую, но монолитную группу... вставших на ошибочные позиции в этом вопросе. Это вызывало тревогу, показывало, что некоторые из старых генетиков не понимают всего значения идей о человеке и личности в марксистском учении об обществе (97, стр. 411-412)».

Увы, научная оппозиция формируется и живет в обстановке господства локальной научной идеологии и может носить на себе ее печать.

Так, соединенными усилиями всех заинтересованных сторон, история локальной научной идеологии предается забвению или сводится к фразе о допущенных, но исправленных ошибках. Для посторонних наблюдателей и будущих поколений ученых она может остаться совершенно неизвестной. Приходит время и для оправдания локальной идеологии. К утешению участвовавших в ней ученых, ее существование объясняется объективными причинами, например, недостатками противостоявшей ей научной теории. Так, антиплитную геологию уже оправдывают особыми природными условиями Советского Союза. Хотя через его территорию проходят минимум три плитных границы, через США – одна, а через Англию – ни одной, мы можем прочитать:

«Территория нашей страны разместилась на одной – Евразийской – плите. Естественно, что в поле зрения геологов попадают главным образом внутриплитные области... Мировоззрение отечественных специалистов, изучающих Землю, формировалось в спокойной обстановке материка... Сама Евразийская плита дрейфовала и продолжает это делать сейчас, но в середине ее царят вертикальные движения. Отсюда – и «материковое» мировоззрение геологов. Новая глобальная тектоника зародилась при изучении океанических недр, ее колыбель – мировой океан. Там она выросла, встала на ноги и попыталась шагнуть на берега континентов, чтобы доказать свою универсальность... К тому же, десант новых идей на сушу протекал не очень успешно – внутри плит им еще предстояло доказывать свою состоятельность (108, стр. 4)».

Так что у советских геологов просто не было другого выхода, кроме как организовать локальную идеологию. Генетика 30-х годов, по мнению Фролова и Дубинина, содержала теоретические ошибки и была мало полезна для практики. Поэтому атака ее мичуринцами, ссылавшимися на свою научную и практическую полезность, имеет оправдание:

«Раздумывая над сущностью событий.., многие... в наши дни часто впадают в существенную методологическую ошибку... встают на одностороннюю позицию общего осуждения Т.Д.Лысенко и его сторонников, видя в этом движении только проявление чьей-то злой воли, рисуя все черной краской. Такие историки даже не ставят вопроса о том, почему идеи и подходы Т.Д.Лысенко получили тогда столь широкое распространение и влияние... Вопреки этому потоку вражеской пропаганды надо сказать, что эти события имеют многосторонний характер... Наши генетики в начале тридцатых годов не провели очистки теории своей науки от многочисленных ошибок, которые тащили ее к идеализму и метафизике... Вместо того, чтобы сделать усилие и отчетливо увидеть теоретические ошибки... они всю генетику как единое целое объявляли прогрессивным движением (97, стр. 170, 414, 109)».

Объективно генетика на той стадии ее развития не была готова в полной мере стать основой селекции (307, стр. 73).

Так уроки, которые можно было бы извлечь из изучения локальных научных идеологий, сознательно не извлекаются. Если о прошлом вспоминают, то в основном для того, чтобы дать отпор зарубежным клеветникам. В этом – наилучшая гарантия появления новых локальных идеологий.

Период краха локальной идеологии и утверждения в сообществе научной парадигмы имеет еще одну особенность. В этот .момент отменяется научно-идеологическое учение, объединявшее членов сообщества, рассыпается его жесткая иерархическая структура; и в остановке некоторой анархии создается новая. Все те ученые, для кого важно личное положение в иерархии, стремятся использовать этот момент. Одни напоминают о своих научно-оппозиционных заслугах, другие срочно переходят на сторону победителей, третьи стремятся оправдаться. Это сопровождается массой публикаций, в которых за торопливым изложением новой теории, за обзором зарубежных работ видно стремление автора показать свою причастность к происшедшей научной революций. Соответствующие публикации по тектонике плит рассматривались в первой главе этой книги. Основная их масса, вероятно, еще впереди. Множество подобных работ было и в кибернетике, например, в 1962-1973 гг. в трудах научного совета по кибернетике, председателем которого был академик Берг. По этой причине Ляпунов, фактический создатель совета, впоследствии стремился выйти из него. Чтобы отделить себя от этого наукообразного потока, собственно специалисты-кибернетики предпочли даже изменить название своей науки:

«Нельзя не признать, что кибернетику постигла печальная участь. Создание ЭВМ... привлекло к кибернетике множество любителей «легкой наживы»... Кибернетика обросла паразитарным слоем пустой «болталистики»... Злокачественная опухоль пустословия, наросшая на кибернетике, привела к тому, что люди дела стали стесняться причисления их к кибернетикам, и возникла необходимость выделить из кибернетики ее здоровое научное и техническое ядро и отмежеваться от «трепативной» шелухи (239, стр. 27)».

О том же пишется в предисловии к книге Ляпунова (196). Об аналогичном явлении в генетике высказывался Медведев:

«Внимательное рассмотрение этих публикаций выявляет, что в них советские авторы выступают в основном как обозреватели зарубежных достижений, как популяризаторы тех волнующих открытий, которые сделаны в последние годы в США, Англии, Франции и других странах (199, стр. 155)».

Теперь нам известно, как происходит научная революция в советской науке. Сначала за рубежом появляется и утверждается новая парадигма. Советские ученые борются с ней и для этого создают локальную научную идеологию. Среди них возникает научная оппозиция, действующая как представитель мировой науки. Не добившись цели внутри сообщества, она применяет принцип обхода и выигрывает дискуссию за пределами профессионального круга. Под давлением или угрозой давления сверху ученые оставляют научную идеологию и воссоединяются с мировой наукой.

Если революции все-таки происходят, то стоит ли беспокоиться? Кто может быть застрахован от ошибок? Раз локальные идеологии, в конечном счете, преодолеваются, то, по мнению Дубинина, все обстоит благополучно:

«Общепризнанно, что решения сессии ВАСХНИЛ 1948 года нанесли ущерб нашей науке и нашему государству. Буржуазная пропаганда использовала решения этой сессии для антисоветской истерики. Однако в историческом плане прошел небольшой срок, и все эти ошибки были исправлены... Ошибки Т.Д.Лысенко выковали броню против всякого попустительства лженауке. Впереди под руководством партии нас ожидает необозримое поле развития науки (97, стр. 267, 415)».

Дело в том, что советские научные революции принципиально отличаются от классических. Кун подчеркивает, что революция происходит внутри сообщества и никого другого не касается. Он утверждает, что научное сообщество – единственная группа людей, ответственная за данную область знаний (144, стр. 231), что ученые обращаются только к аудитории коллег и почти ни к кому больше (144, стр. 215), что среди них действует запрет обращаться к широким массам или главам государств для решения научных вопросов (144, стр. 220). В организованной науке все наоборот. Научные вопросы могут эффективно решаться только за пределами научного сообщества, поскольку внутри него они блокируются локальными научными идеологиями.

Если локальная идеология часто побеждает в сообществе вследствие «администрирования», т.е. насилия, то и обратный переход к науке сопровождается администрированием, а не только переубеждением ученых. Наука сменяет научную идеологию под давлением извне, подобно тому, как в Германию 1918 г. или Японию 1945 г. извне была привнесена парламентская демократия.

В классической куновской революции борьба между парадигмами идет внутри научного сообщества как соперничество между отдельными учеными и группами ученых. В советской научной революции участвуют силы, несопоставимо более мощные. За старую парадигму – почти все советское научное сообщество, вооруженное локальной научной идеологией, за новую – вся мировая наука, советская научная оппозиция, внешние силы (академия, государство, пресса). Внутри сообщества находится лишь ничтожная часть сил «за» новую парадигму и все силы против нее. Излишка сил «против» хватает для успешного сопротивления весьма мощным внешним силам. Это доказывает, что внутри сообщества самостоятельной научной революции произойти не может.

Эти рассуждения имеют такое следствие: необходимым условием существования науки организованного типа является существование мировой (зарубежной) науки. Без этого условия организованная наука со временем упрется в локально-идеологические тупики. Наука сохранится как совокупность лиц, обладающих научными степенями, но не как инструмент, позволяющий добывать новые знания.

Однако, крупные научные революции случаются достаточно редко – в одной науке раз в несколько десятилетий или реже. Большинство научных исследований в промежутках между революциями относится к нормальной науке, к которой приведенные выше рассуждения вроде бы неприменимы. Что происходит там?

 

Hosted by uCoz