В многочисленных статьях в советской прессе констатируется некоторое неблагополучие, имеющее место в науке. Называются и многочисленные возможные причины этого, в каждой статье разные: от неправильного обучения школьников до плохого снабжения научными приборами. В одной газетной дискуссии на эту тему одна из статей так и называлась: «Все дело в снабжении» (163). Все предлагаемые объяснения выглядят одинаково убедительно, поскольку наука, как и любое сложное явление, характеризуется множеством параметров, в каждом из которых можно искать свои причинно-следственные связи. Одни авторы аргументировано приводят одни причины, негативно влияющие на науку, другие столь же убедительно называют совершенно иные. Поэтому следует начать с сужения круга поисков, с уменьшения количества исходных предположений.

Прежде всего, ответим на один вопрос: не определяется ли перерождение науки в локальную научную идеологию случайными факторами, такими как появление энергичной группы лиц типа Лысенко-Презента, или как неудачная последовательность экспериментов, направляющих исследователей на ошибочный путь? Для ответа на этот вопрос обратим внимание на несколько совпадений.

Каждая наука, описывая свою часть природы, граничит с несколькими смежными науками. Например, психология соприкасается с медициной, антропологией, физиологией, логикой, педагогикой, философией и т.д.; геофизика – с геологией, физикой, космогонией и т.д. Всю совокупность наук можно представить себе в виде карты или, точнее, многомерной конструкции, где каждая наука занимает определенное место. Если бы появление научных идеологий определялось случайностями, то они располагались бы на этой «карте» более или менее разбросано, наподобие воронок при площадном обстреле. Действительная картина совершенно иная. Локальные научные идеологии образуют относительно цельную, компактную область. В ее ядре находится группа жестких идеологий, охватывающая всю область общественно-гуманитарных наук. Вокруг них располагается пояс более мягких локальных идеологий в таких науках, как психология, медицина, лингвистика, география, педагогика и т.д. В биологии, геологии, технических науках идеологии возникают часто, но обычно о мягких формах; в химии и физике – реже; в математике – очень редко и т.д. В принципе, чем дальше отстоит каждая конкретная наука от гуманитарно-общественного ядра, тем меньше шанс, что она будет захвачена локальной научной идеологией.

В работе Бернала приводится историческая последовательность, с которой та или иная область знаний о природе становилась наукой в нашем современном понимании:

Любопытно, что последовательность, в которой науки захватываются локальными идеологиями, прямо противоположна этому списку. Локальные научные идеологии в математике мне неизвестны, там были лишь неудачные попытки их создания. В астрономии, физике, механике они относительно редки и кратковременны. В химии уже имеются примеры осуществленных жестких идеологий. В географии, геологии локальные идеологии частые гости. В биологии они подолгу господствовали, а социологию охватывают целиком, всегда и в жестких формах. Это совпадение позволяет предположить, что фактор, превращающий науки в локальные научные идеологии, имеет постоянный, систематический характер, и те науки, которые возникли раньше и имеют устойчивые традиции, способны лучше сопротивляться ему.

Второе совпадение хронологическое. В советской истории существовал ряд периодов, особенно благоприятных для расцвета локальных научных идеологий, например, конец 20-х и конец 30-х годов:

Особенно показательным был третий такой период, в 1948-1952 гг. В это время идеологии в центральном гуманитарном ядре приняли «сверхжесткие» формы, жесткие локальные идеологии захватили большинство естественных наук и активно распространялись дальше, на точные науки. Существовала реальная возможность захвата всех без исключения наук локальными научными идеологиями в жесткой форме.

Периоды усиления локальных идеологий явно совпадают с периодами активного наступления социализма в СССР. В конце 20-х годов это коллективизация и первая пятилетка, в 1936-37 гг. – великая чистка, создание современной политической системы и социальной структуры, в 1948-53 гг. – подготовка очередной великой чистки, национальных преобразований и культурной революции, социалистические революции в Восточной Европе. Социалистическая идея в 1953 г. была, вероятно, наиболее близка к полному осуществлению. Можно согласиться и с тем, что периоды наступлений перемежались передышками и тактическими отступлениями. Наиболее показательное из них (после НЭПа) – период реформ 1953-1964 гг., характеризующийся в некоторых аспектах отступлением социалистической идеологии, уступками индивиду со стороны государства, увеличением личной свободы и т.д. И в этот же период число локальных научных идеологий значительно сократилось. Область, охваченная ими, сузилась, жесткие формы в естественных науках исчезли, и даже в общественно-гуманитарных идеологиях появились элементы науки.

Эти два совпадения показывают, что на советскую науку действует некоторый систематический фактор, стремящийся превратить ее в локальную научную идеологию и тесно связанный с самой сутью государства. Представим себе группу деревьев на равнине, где дует сильный ветер. Более старые и крепкие из них сопротивляются ветру, более слабые не выдерживают и ломаются. Но вот ветер переходит в ураган, и уже ни одно дерево не может устоять.

Теперь отметим, что локальная идеология – это активное, а не пассивное явление. Локальная идеология часто описывается как «отставание» советской науки от мировой, но это не так. Это не есть пассивное ненахождение истины, неудача в ее поисках, отставание. Научная локальная идеология – это активная борьба с уже найденной истиной, это созидательный, творческий процесс построения идеологической ирреальности на развалинах научной теории. Поэтому мы можем сразу исключить из рассмотрения пассивные факторы вроде нехватки средств, оборудования, способностей, профессиональных знаний и т.д. Оборудования и в самом деле может не хватать, а знания или способности ученых могут оставлять желать лучшего, но это не дает ответа на главный вопрос: почему советские научные сообщества не идут по легкому и, в случае отсталости, естественному пути заимствования достижений мировой науки, а снова и снова, сворачивают на трудные, неблагодарные, чреватые крахом пути локальных идеологий?

Рассматривая каждый из пассивных факторов в отдельности, мы легко убедимся в его непричастности к проблеме. Можно ли, например, говорить о нехватке средств или людей? В Советском Союзе на поддержание науки тратится не меньшая доля общественных усилий, чем на Западе. По количеству ученых всех квалификаций на душу населения СССР вдвое превосходит США или западную Европу (201, стр. 159). Это в относительном выражении в сотни, а в абсолютном – в тысячи раз больше, чем тратил весь мир на науку в XIX веке, а она тогда успешно развивалась.

Можно ли искать причину в недостаточных способностях или профессиональной подготовке ученых, т.е. в том, что называют уровнем научного сообщества? Мы увидим дальше, что этот фактор находится с локальными научными идеологиями в неоднозначных соотношениях. Относительно высокий уровень сообщества может в одних случаях препятствовать развитию локальной идеологии, а в других – способствовать ему. Многие лидеры локальных идеологий – это люди выдающихся способностей, энергии, яркого творческого духа. Кто может сказать, что Лысенко или Вильяме не обладали этими качествами? Вот характеристика Лысенко, данная его многолетним научным противником:

Один из основоположников фиксизма в СССР Шатский был образованнейшим человеком, выдающимся ученым, работы которого имели мировое признание. Мировой авторитет в 50-е и 60-е годы имел и Белоусов, безусловно, очень талантливый геолог. Крупные реальные достижения в науке имеет Пейве, лидер лучшей в СССР школы геологов. Презент известен как яркий, остроумный, находчивый полемист. Покровский был одним из крупнейших русских историков, а Марра многие искренне считали гениальным.

Встречается предположение о специфической неспособности русских к наукам, подкрепленное фактом относительно незначительной роли русских ученых в мировой науке. Это подозрение усиливается при виде кампании «борьбы за приоритет» в конце 40-х годов, как бы свидетельствующей о некотором комплексе национальной неполноценности в науке. Однако несколько обстоятельств заставляют полностью отвергнуть это предположение. Во-первых, наука в дореволюционной России входила, как составная часть, в мировую науку. Языкового барьера в то время практически не существовало. Ничего похожего на советские научные идеологии в России не было. Во-вторых, Россия, относительно поздно вступив на европейский путь развития, была действительно отсталой в экономическом, техническом и научном отношении. Ученых и научных учреждений в России было мало и они были бедны. Тем не менее, некоторые из них добивались выдающихся успехов. В работе Бернала (6) составлена хронологическая таблица крупнейших мировых научных достижений с 1690 по 1955 год, включающая 225 имен. За период до 1917 г. из 150 имен приводится 4 русских (Ломоносова, Менделеева, Павлова и почвоведа Глинки), или 2,5 %. Это примерно соответствует доле русских в мировом сообществе ученых и доле России в мировых расходах на науку. Но за период с 1917 по 1955г., когда численность советских ученых повысилась не менее чем в 30 раз по сравнению с 1914 г., Бернал может назвать только одно имя советского ученого из 75 мировых имен. Им, по иронии судьбы, оказался Лысенко.

В-третьих, в XX в. научные идеологии возникали не только на славянской почве. Общепризнанно, что немцы обладают исключительными способностями к науке, и что их национальный вклад в мировую науку один из самых больших. С конца XIX по середину XX века международным научным языком был немецкий. Бернал пишет, что «...немецкие профессора установили своего рода научную империю... Немецкий профессор становится образцом для ученых всего мира» (6, стр. 318). Это не помешало созданию в национал-социалистической Германии локальных научных идеологий, не уступающих лучшим советским образцам. Таковы расовая антропология, «арийская» физика, космогонические теории. В работе двух французских исследователей говорится:

«В стране Эйнштейна и Планка появляется «арийская» физика! На родине Гумбольдта и Геккеля создают «расовые» науки и говорят о расах! (209, стр. 63)».

В космогонии были разработаны теория полой Земли Бендера и теория вечного льда Горбигера. Их авторы обладали всеми дипломами и научными трудами, которые полагаются ученым.

В этих учениях мы видим все знакомые нам признаки локальных научных идеологий. Например, тезис о двух науках:

Как и в Советском Союзе, локальные идеологии в науке Германии возникали непосредственно в среде ученых и не обязательно диктовались государством. Процитируем другого автора:

Локальные идеологии, родившиеся в Германии, по своему размаху, полету фантазии, величественности ирреального пейзажа, возможно, превосходят советские, которым свойственна некоторая провинциальная застенчивость.

Высказывалось также мнение, например, тем же Берналом, что локальные научные идеологии появляются вследствие прямого вмешательства государства в дела науки. Это действительно так для некоторых навязанных идеологий вроде антипокровской истории или антимарровского языкознания. Но эти случаи, которые легко перечислить, образуют заведомое меньшинство. Часто ссылаются на использование мичуринцами авторитета государства для разгрома своих противников в 1948 г., но в 1964 г. авторитет государства использовали уже их противники. Это показывает, что вмешательство государства в науку не всегда, и может быть даже не в большинстве случаев негативный фактор. Этот вопрос будет подробно рассмотрен ниже, а пока отметим, что в истории фиксизма, антиплитной геологии, материалистической физики не было ни малейших признаков вмешательства государства на стороне локальной научной идеологии. Это позволяет сразу исключить такое вмешательство как универсальный фактор.

Значительно более убедительным выглядит мнение, что не государственная организация, а государственная идеология заставляет науку превращаться в научную идеологию. На это указывают многие серьезные аргументы: и расположение локальных научных идеологий на «карте» наук вокруг области, занятой государственной идеологией (см. выше), и многочисленные признаки сходства между государственными и научными идеологиями, и прямое стремление их друг к другу. Многие из локальных научных идеологий именно так объясняют свое происхождение, заявляя, например, что хромосомная генетика ошибочна, поскольку противоречит марксизму, а мичуринская биология правильна, поскольку соответствует ему. Тем самым ответственность за происходящее в науке перекладывается на государственную идеологию примерно по такой схеме: идеология проверяет предлагаемые наукой теории и, не обнаружив ничего, противоречащего себе, допускает их или, обнаружив, – запрещает. При этом «мостиком» от идеологии к идеологически нейтральным естественным наукам служит диалектическая философия. Эту схему принимают многие наблюдатели, в особенности зарубежные и антикоммунистически настроенные. При этом они фактически повторяют то, что говорят о себе сами локальные научные идеологии:

По мнению Конквеста, в СССР были созданы учения о форме и методах в искусстве и науках, теории отражения и познания действительности, позволяющие определять «правильность» или «ошибочность» любого научного открытия. Применительно к конкретному случаю – тектонике плит – подобная точка зрения звучит так:

Это выглядит убедительно. Выше мы видели много примеров такого идеологического суда над теорией, например, оценку Кедровым резонансной химической теории. Философы часто играли важную роль в научно-идеологических сообществах, например. Презент – второе лицо в мичуринской биологии. Философы были очень активны в материалистической астрономии и физике, а в кибернетике они действовали почти самостоятельно, без участия специалистов-математиков. Наиболее яркие события такого рода происходили в 1948-1952 гг., когда философия претендовала на роль «науки наук», руководящей с позиции старшего брата всеми остальными науками.

Положение осложняется тем, что сами советские философы то защищают, то отрицают эту схему. В период расцвета локальных научных идеологий в 40-х годах они ее активно поддерживали. Когда позднее многие идеологии потерпели крах, они стали решительно возражать против нее, заявляя, что философия не несет ответственности за происходящее в науке:

В 1968 г. вышла книга советского философа Фролова. Ее содержание можно выразить фразой: марксистская философия не виновата в том, что произошло с генетикой. В ней говорится:

Действительно, в схеме «идеологической экспертизы» виден ряд слабых мест. Если генетика противоречила марксизму, то почему она не противоречит ему сейчас? Сегодня идеология безропотно приняла массу теорий, когда-то отвергавшихся ее именем – от расширения Вселенной до подсознательного мышления – и при этом не понесла никакого урона. Сама процедура экспертизы оказывается не очень определенной. Когда мы слышим, что генетика идеалистична, поскольку в ней материальный организм возникает из идеального и бессмертного наследственного вещества, это кажется нам правдоподобным. Обратное утверждение, что генетика материалистична, поскольку изучает вполне материальный механизм наследственности, тоже кажется убедительным. Аналогичные затруднения возникают и во всех других случаях. Так, кибернетика, побыв некоторое время идеалистической, стала глубоко материалистической. После этого философы выпустили столько литературы с заголовками типа «кибернетика-антирелигия», что она заслонила собой работы собственно по кибернетике. Фролов справедливо пишет:

Вообще, когда мы знаем о коренной разнице между научными теориями и идеологическими учениями, сам принцип идеологической экспертизы оказывается бессмысленным. Научные и идеологические концепции имеют разные цели, разные законы построения, относятся к разным мирам – реальному и ирреальному, и сравнивать их между собой не имеет смысла. Нельзя проверить истинность научной теории с помощью идеологического учения, к которому понятия истинности или ложности неприменимы. Это примерно то же самое, что пытаться пересчитать облака. Поскольку при этой процедуре сопоставляется несопоставимое, то можно получить любой желаемый результат.

Так оно и происходило на самом деле; В дискуссиях 30-50-х годов каждая сторона широко применяла идеологические аргументы, защищая прямо противоположные позиции с помощью одних и тех же положений марксизма. На сессии ВАСХНИЛ 1948 г. генетики называли мичуринскую биологию рецидивом дюрингианства, обвиняли Презента в махизме, в противоречиях с Марксом, Энгельсом и Дарвиным. Академик Завадовский говорил в адрес мичуринцев:

Мичуринцы не оставались в долгу, перебрасываясь идеологическими аргументами как мячиками:

Это значит, что философские аргументы не были «секретным оружием», имевшимся только у мичуринцев. Фролов даже утверждает, что именно генетики пустили его в ход первыми, приводя высказывания генетика Дубинина о Презенте, который близок «...к самым отъявленным врагам рабочего класса.., повторяет ошибки меньшевиствующего идеализма.., смыкается с идеализмом» (307, стр. 171). По мнению Фролова, это обвинение Дубининым Презента «...как бумеранг, но с удесятеренной силой, обернулось впоследствии... против него» (307, стр. 171).

Несоизмеримость научных и идеологических учений позволяет понять, почему большинство биологов и философов, утверждавшее в 1948 г., что мичуринская биология соответствует марксизму, а хромосомная генетика противоречит ему, в 1968 г. имело прямо противоположное мнение. Эти высказывания совершенно эквивалентны друг другу, поскольку оба не имеют смысла. Философы вначале пытались искоренить кибернетику, а потом признали ее настолько, что едва ли не вытеснили из этой области специалистов-математиков. Покровский, крупнейший историк-марксист, впоследствии оказался антимарксистом. Всеобщее убеждение, что лингвистика Марра марксистская, за один день сменилось всеобщим убеждением, что она антимарксистская:

Из этого следует, что однозначной процедуры «идеологической экспертизы» не существует. Идеологическое осуждение или оправдание научной теории – это, в основном, оформление результатов борьбы, происходившей в каких-то иных сферах. Тогда, кстати, справедливо и обратное утверждение – с помощью науки нельзя проверить политическую идеологию. Точнее, идеология доступна научной проверке лишь в той степени, в какой она сама содержит в себе элементы науки. Этим объясняется недоумение и растерянность, возникающие у лиц, пытающихся научно оценить политическую идеологию. Идеологии не опровергаются научными методами. Учение о «божественном праве королей» опровергли Кромвель и Робеспьер, которые не были учеными.

Это позволяет предположить, что и в гуманитарных науках обилие локальных идеологий не является фатально вытекающим из государственной необходимости. Скорее, этой необходимостью прикрываются чьи-то другие интересы. Наука менее опасна для политики, чем этого кому-то хочется.

Еще одно обстоятельство затрудняет вмешательство идеологии в науку: философы редко бывают настолько квалифицированны, чтобы профессионально разбираться еще в какой-либо области. Даже для самых простых рассуждений в любой науке надо знать основные законы, суть обсуждаемых проблем, терминологию и т.д. Не владея этим, философы не в состоянии вмешиваться в дела какой-либо науки, не имея союзников внутри нее. Коллектив специалистов, занявший круговую оборону, как в случае с кибернетикой, всегда способен удержать свою территорию. Лишь при наличии внутренней борьбы, как в биологии 30-х или физике 40-х годов, для науки появляется угроза.

Например, в антиплитной геологии философские аргументы использовались незначительно, в виде отдельных обвинений в механицизме или антиисторизме. Между тем, философами было заготовлено прекрасное оружие для этого в виде учения о «геологической форме движения материи», «не сводимой» ни к механической, ни к физической, ни к химической, ни к биологической ее формам:

Таинственная геосинклиналь с неизвестной физической природой вполне удовлетворяет этим определениям, а простая и понятная тектоника плит, очевидно, не соответствует им. Однако геологи-фиксисты не пожелали воспользоваться против тектоники плит такими аргументами (315).

Само существование локальных идеологий, не использующих философскую аргументацию, показывает, что они возникли не вследствие идеологического вмешательства. Таковы, например, фиксизм и антиплитная геология. Значит, это вмешательство не является универсальной причиной.

Тем не менее, схема идеологической экспертизы в некоторых ситуациях осуществляется реально. Дело в том, что наука по определению ограничена, касаясь лишь известной части Вселенной и не имея суждений о неизвестном. Идеология же неограниченна и охватывает Вселенную без остатка. Поэтому «передний край» науки для западного и советского ученого выглядит по-разному. У первого за границей известного лежит неизвестное, а у второго – диалектическая философия. Вследствие этого каждый принципиально новый факт, теория, область науки должны сначала отвоевать у философии жизненное пространство. Так было с теорией расширяющейся Вселенной или с кибернетикой., на месте которых располагались философские учения о строении Вселенной и о мышлении; так сегодня происходит, например, с изучением Туринской плащаницы. В таких случаях возникают наиболее эффектные примеры конфронтации между наукой и идеологией. На самом деле, вследствие их несопоставимости друг с другом, это противоречие мнимое. Например, парапсихология могла бы легко вписаться в материализм постулированием материального, но еще не открытого «биополя», как это делает советский философ Спиркин. Но идеология об этом не знает и к каждой новой дискуссии относится серьезно.

Иногда идеология переходит в контрнаступление, стараясь вернуть отнятые у нее области. Так, в конце 40-х годов была сделана попытка провести своеобразную идеологическую чистку среди открытий, накопившихся в науке в течение XX века. Сопротивление ученых привело к созыву в 1958 г. в Москве Всесоюзного совещания по философским проблемам естествознания, на котором между наукой и идеологией было заключено нечто вроде договора. Наука подтвердила абсолютную истинность идеологии на все последующие времена, а идеология дала естественным наукам гарантии беспрепятственного развития. Заявив, что любые истинные научные открытия не могут противоречить ей, идеология тем самым обещала признавать все будущие достижения науки. Это напоминает соглашение между наукой и Католической церковью в XVII веке, когда было сформулировано деление Вселенной на физическую и моральную сферы и принят принцип невмешательства науки и религии в сферы друг друга. Правда, в отличие от религии, философия не смогла выполнить свои обещания. Забывая, что она находится в другой реальности, чем наука, она снова и снова пытается вмешиваться в научные дела, когда ей кажется, что научные открытия претендуют на ее жизненное пространство. Я уже приводил сегодняшние примеры этого – парапсихологию, исследования плащаницы или впечатления реанимированных пациентов. Однако, сама возможность перечислить эти случаи подтверждает, что идеологическое вмешательство не имеет всеобщего характера и его нельзя считать основной причиной появления научных идеологий.