Этика и коммуникация
(Платон и Сократ в «Апологии Сократа»)

Никитенко А.

1.

Бодрийар в одной из своих работ  писал о том, что некоторые идеи для продуцирования новых смыслов нуждаются в своем отрицании, в растождествлении с той их природой, которая считается истинной.  Природа Платона, кажется, понята досконально. Платон давно уже не новость; в современности он - предмет системы, сохраняющей равновесие. Он не журналист и даже не этик (по крайней мере). «Борьба за наследие» Платона, если бы она и предпринималась, неизбежно напоминала бы торг, а тот, в свою очередь - некоторый символический обмен. Но «в современных общественных формациях нет больше символического обмена как организующей формы. Они, конечно, одержимы символическим - как своей смертью».[1]

Платон одержим тотальным воспоминанием. В этом его сходство с журналистом. Он живописует свое светило – Сократа – в каждом новом сочинении находя все новые формальные возможности приближения к идеалу. Попутно он открывает в «Софисте» жанр очерка, а в «Пире» - портретное интервью. Как настоящий журналист, Платон отыскивает только истину. Он хочет сделать добро людям и одновременно не может простить им целеполагающего убийства Сократа. В проговаривании того, что он услышал, он жаждет приобщиться к истине. Философия трудна - «…поскольку она не допускает изложения подобно другим областям знания; однако только после длительной беседы о ее предмете и жизни с ним внезапно свет как бы зажигается в душе от пламени…»[2]

Но ведь и Платон упорен.

2.

Интересно, что поиски этически осмысленного субъекта, обладающего еще и креативной способностью, продолжающиеся в среде журналистов и в наши дни (ср. «рассуждая не о журналистской этике вообще, а о журналистской этике в России [...] невозможно не затронуть проблему, которая выходит за рамки этой темы, но полностью определяет поведение журналиста. Это ответ на вопросы: кем ощущает себя журналист?».[3] ) начались непростительно давно. У Платона степень этической ангажированности творческой личности определяется, как известно, степенью соответствия его  mimesis’а истинной надмирной природе окружающего. «В наше государство поэзия принимается лишь постольку, поскольку это гимны богам и хвала добродетельным людям».[4]

Степень этического самого Платона мы разберем с точки зрения представления в одном из его произведений, в «Апологии Сократа» посвященных последним дням мыслителя, нескольких конкурирующих дискурсивных практик – а еще точнее, в методологии представления различных точек зрения в этом произведении.

Вместе с тем приходится оговориться. Самое поразительное сочинение Платона, «Апология Сократа», этот текст смерти, есть одновременно и первая юридическая драма. Смерть Сократа и по сей день провоцирует определенный круг вопросов, касающихся философской реакции на этот первый в истории Европы акт покушения социума на свободного мыслителя. Поэтому приходиться ставить математический знак приближения над результатом предполагаемого дискурса об этике “Апологии Сократа”. Она неоднородна. Это вызвано несколькими причинами.

Первая - очевидно, что у Платона, записывающего эту речь, и Платона, публикующего ее спустя много лет, были несколько разные представления о цели действий. Окончательный вариант подвергся изменениям – и эту модуляцию, которую имел в виду, к примеру, Бертран Рассел («Платон присутствовал на суде, и совершенно ясно, что написанное им представляет собой воспоминания Платона о том, что говорил Сократ, и что Платон был намерен, вообще говоря, создать произведение исторического характера») и стоит и анализировать как этически значимую.

Иными словами, заслуга Платона – не столько в точности передачи фактографического материала, сколько в передаче тона. Помимо всего это значит то, что этичность Платона как коммуникативной личности – в максимальном следовании правде и стремлении докопаться до истины.

Вторая поправка связана с границами рефлексии Платона о смерти Сократа. Не является ли абстрагирование, неизбежное при мышлении, признаком упрощенности и нравственного нигилизма рефлектирующего субъекта?— вот   вопрос, с которым приходится сталкиваться при любой артикуляции мнения о смерти Сократа… Кажется, что Платон вовсе  не применял к этой артикуляции определенную  интенцию осторожности, - очевидно, еще и потому, что понимал - теряется самый смысл сократического: взяв смерть Сократа в кавычки, в итоге нельзя отождествить себя с философом, этому будет препятствовать постмодернистски-ироническое отношение к «тексту гибели».

                                                            3.

Итак,  мы попытаемся прокомментировать защитную речь Сократа в интерпретации Платона и этическое этой интерпретации в терминах современной теории коммуникации и в коррелятах системы вытеснения ненормативного дискурса, - то есть в терминах Мишеля Фуко. Речь, т. о., идет не об риторических особенностях речи Сократа на суде, а как о системе противодействия, выдвинутой им, и имеющей конечной целью дискредитацию его “идейных  противников”, так и особенностями комментария Платона к этой речи. 

Фуко, как известно, понимал под ненормативным дискурсом такой род художественной, научной или речевой практики, которая находится в конфликте с эпистемой данного общества. Эпистема по Фуко - «проблемное поле» достигнутого к данному времени уровня «культурологического знания», образующегося из дискурсов различных научных дисциплин. Эпистема реализуется в строго определенном языковом коде—своде предписаний  и запретов. Французский философ выделял несколько систем вытеснения «неправильного дискурса». Нас интересует, прежде всего, комментарий. Любая философская реакция на то, что преподносится как истина, является комментарием. Комментарий враждебен по своей природе первичному дискурсу, потому что осознает себя вечно вторым, ограниченным в познавательной возможности знания.

Диалогическая деятельность Сократа с его поисками новой истины неизбежно должна была войти в неразрешимое противоречие с определенным модусом общественной истины. Артикуляция, как сказал бы Томас Кун, основ новой научной  парадигмы, неминуемо приводит к делегитимизации старых научных представлений. Вот как Сократ в «Апологии» описывает процесс рождения новой мудрости (ситуация осложняется тем, что Сократ Дельфийским оракулом объявлен мудрейшим мыслителем на земле): «Пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми… но когда я присмотрелся к этому человеку, решил, что этот человек только кажется мудрым и многим другим людям, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет. Потом я попробовал показать ему, что он только мнит себя мудрым, а на самом деле вовсе не мудр. Из-за этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня».[5]

Диалектика Сократа с ее опорой на саморазвитие и самоопределение истины самим человеком подрывала основы той определенной софистической метафизики, которая имела к тому времени статус устойчивого знания. Поэтому – как это ни трагично-- Сократ должен был умереть.

Но посмотрим, как в своей речи  по сути уже обреченный Сократ вносит коррективы в две враждебные ему дискурсивные системы. Одна из них—собственно обвинение, предъявленное Сократу Мелитом и Анитом. Обвинители комментируют эпистемологический дискурс Сократа, и тем самым вытесняют его результаты за пределы познавательных способностей просвещенного афинянина. Эта система проявилась в выдвижении обвинения в развращении юношества и неверии в волю богов. Разумеется, обвинители Сократа истинно верили  в серьезность своих дескрипций, и их серьезность поддерживалась второй системой отчуждения. Ее аргументы гораздо серьезнее, чем у первой—это общее умонастроение афинского социума, выражаемого в плане обыденного знания о некоем Сократе, “повитухе истины”, и сообразного плана выражения этого знания. Именно ей отвечает философ, формально ответствуя обвинениям, представленным ему афинским судилищем. Посмотрим, как он это делает:

а) прежде всего Сократ договаривается о формальном языке своего дискурса, заявляя: «Афиняне! Вы не услышите разнаряженной речи, украшенной… разными оборотами и выражениями. Я буду говорить просто, первыми попавшимися словами». Философ аттестует себя, пользуясь термином Поля Бурдье, как “агент с достаточной универсальной компетенцией”, как носитель знания, расположенный поделиться с ним, причем на языке, доступном самому непросвещенному члену афинского социума.

б) Второй этап—реконструкция изысканий истины, планомерно проводившихся Сократом на протяжении ряда лет. Это уже упоминавшийся эпизод и сцена с Каллием. Обвинения, предъявленные  философу, оказываются практически несостоятельными, внутренне противоречивыми. Сократ, впрочем, не может удержаться от того, чтобы перейти на личность обвинителя Мелита, упрекая его в невоздержанности.

в) Третий этап—артикуляция этической позиции. Для Сократа важнее не то, будет он жить или нет, а то, скажет он правду или нет. Понятие смерти несущественно для Сократа, потому что не входит  в его систему ценностей.

«Смерть—это одно из двух: или умереть—значит не быть ничем, так что умерший ничего уже не чувствует, или же… это есть для души какая-то перемена, переселение ее из здешних мест в другое место».[6] Позиция Сократа сходна с экзистенциалистской—за вычетом разве что экзистенциалистского отчаяния: та же Сартровская спокойная неуверенность, то же Хайдеггеровское обретение истинного бытия Dasein.

Нет никакого сомнения, что слова Сократа на судебном процессе - продолжение как того способа артикуляции истины, ее формальной стороны, так и ее внутреннего содержания. Судебный процесс над Сократом - в том виде, в каком мы его знаем - вовсе не подтверждение банального «Мудрых не любят» раскалывает изнутри всю европейскую метафизику, придает ей--первый в истории Европы подробный рассказ о смерти одной идеи. Самоубийство и обесценивание каких-либо философских спекуляций—синдром двадцатого столетия; но, как и почти всё в идейной сфере человечества, оно было предвосхищено греками. Умирает не столько сам Сократ, казненный своею же собственной готовностью идти до конца, сколько фигура философа, обладающего легитимностью артикуляции истины. Сократ, подвергнувший сомнению возможность «экстраординарной истины», тем самым подверг сомнению и праксис этой истины, то есть практическую значимость философских спекуляций.                 

Вся “Апология Сократа” несет трудно уловимую, но совершенно определенную тональность одиночества и «выкорчеванности» из жизни. Помилуйте: чего стоит какая-либо истина, которая принуждает своего посредника принимать цикуту. Но все же главная тональность “Апологии” - не отчаяние, а вера в появление нового; вера, которой трудно предложить что-то, кроме новой всеобъемлющей истины.

4.

Подводя итоги, остается все же довольствоваться констатацией наличия, как минимум, двух этически актуальных коммуникативных личностей.

Первая личность – говорящая и заинтересованная в понимании (Сократ).

Вторая – интерпретирующая и заинтересованная в прочтении (Платон).