Экстремизм в современном публицистическом творчестве.

Цуканов Е.А.

Современное российское общество, пусть простят мне такое сравнение, напоминает наивную буренку, которая покорно следует за мясниками в сторону бойни и даже не мычит в знак протеста. Наблюдается рост апатии, пессимистических настроений, меланхолии. И разбудить этот спящий социальный организм можно лишь непопулярными экстремистскими методами, коими всегда пользовалась публицистика. Оговоримся, что мы понимаем под словом экстремизм. Экстремизм – от лат. extremum – «крайнее, предельное». Английский язык расширяет смысловое поле данной лексемы: extremity переводится как «чрезмерность». А вот extremism и есть экстремизм в любом словаре мира. Дефиниция, мягко сказать, тавтологичная. Любой «изм» есть претензия на неприкасаемость, и слово, в структуре которого поселился «изм», становится термином-идолом, термином-пугалом, призванным вызывать сакральный трепет.

Мы не станем демонизировать понятие экстремизма, поскольку, выявив корень, мы убедились в его этимологической непорочности. Прилагательные «крайнее», «предельное» могут характеризовать самые разнообразные предметы как с худшей – «крайняя жестокость», «предельная черствость», так и с лучшей – «крайнее мужество», «предельное терпение» стороны. Весь вопрос в мере, границе, некоем пределе, пересечение которого в одном случае порицается, в другом же приветствуется. Разумеется, вторжение гитлеровской армии на территорию Советского Союза, учитывая кровожадность замыслов фашистов, зафиксированных в «Плане Барбаросса», следует расценивать как хищническую агрессию. Однако обратное пересечение тех же границ Красной Армией в 1944 году и проникновение в сопредельные государства с целью их освобождения от коричневой чумы язык не повернется назвать оккупацией. Сравнение двух приведенных в пример вторжений, по меньшей мере, некорректно. Хотя и то и другое по определению является экстремизмом, т.е. переходом за пределы. Только вот первый переход попирал политические границы и нормы международного права, а второй, наоборот, восстанавливал. Экстремизм как защита, и экстремизм как нападение – не одно и то же. Следует, наверное, выделить конструктивную и деструктивную его ипостаси.

Примером, так сказать, «конструктивного» экстремизма является напутствие Христа: «Царствие Небесное силой берется». Или Его же: «Не мир, но меч Я принес». Вообще в Писании много мест, где пророки или апостолы действуют или выражаются по-экстремистски. Это жесткая и предельно конкретная позиция защиты попираемой добродетели, крайний способ восстановить справедливость.

Примеры экстремизма «деструктивного»: деятельность правозащитных организаций в РФ и адвокатов опальных олигархов, сект, закон о монетизации льгот, веерные отключения электричества, речь Черчилля в Фултоне, телесериал на НТВ «Зона», передача «Окна», фотографии обнаженной Марии Шараповой, выставленные в Интернет, Перестройка, приватизация 1992 г., ритуальное убийство Евгения Родионова в Чечне, празднование Хеллоуина и дня св. Валентина в российских школах. Все перечисленное не восстанавливает добро в своих правах, а дискредитирует, либо сужает ареал его расселения.

Симптоматично, что реакция современных отечественных журналистов на происки деструктивного экстремизма, мягко сказать, нейтральная и подозрительно спокойная. На олимпиаде в Турине, после очередной победы немецкого спортсмена в биатлоне, российский репортер берет у него интервью: «Как Вам удалось столь успешно поразить все мишени на дистанции?» Триумфатор гонки отвечает в камеру на всю Россию: «Это у меня наследственное – мой дедушка во Вторую мировую был снайпером на Восточном фронте. На прикладе его винтовки осталось четыре сотни засечек». Интервьюер крепко жмет руку чемпиону, пропуская кощунство мимо ушей. Как квалифицировать этот жест? Вместо того, чтобы мужественно парировать экстремистский выпад, корреспондент заискивающе «виляет хвостом», вспоминая, вероятно, Иоганесбургские принципы, декларирующие свободу частного мнения и самовыражения, в т. ч. и за счет СМИ[1].

То же следует констатировать и в отношении текстов, которые создаются толерантными[2] авторами. Где необходимо в буквальном смысле бичевать пороки и извращения общества или власти, пламенеть праведным гневом, свидетельствовать, обличать, юродствовать, пророчествовать, искренне «выходя из себя», там почему-то публикации стыдливо маскируются под тепло-хладность. Доминирующее число печатных изданий, теле- и радиоканалов  делают вид, что в стране все в порядке и поэтому нет повода сводить счеты с приличиями.

Публицистическое творчество, по самой своей сути призванное будоражить и мотивировать массы, поднимать эмоциональную амплитуду социума, воздействуя на коллективное сознание аудитории, сегодня сдает свои позиции. Это заметно хотя бы по характеру материалов, подавляющее большинство которых отмечено недостатком экспрессии, идейным бессилием, малодушием, и неопределенностью позиций. Провинциальные издания вообще забыли о том, что такое публицистика. Тексты вялы и монотонны, в то время как заголовки парадоксально оптимистичны: «Найдены низкие цены!», «Лучшую ветчину делают в Губкине!», «Она сделала себя счастливой», «Новая Дума очень мобильная и весьма сексапильная», «Мы согласны каждый день отмечать как день студента»[3]. Действительность искусственно лакируется, проблемы, за исключением мелкого криминала, технично ретушируются. Благодаря СМИ, общество погружается в буржуазную пошлость. Масс-медиа, не умеющие вести разговор с публикой начистоту, забывшие об откровенности и участливости, достойны забвения.

Другой парадокс: радикальные публицисты калибра А. Проханова, А. Гордона, А. Кураева, не разучившиеся «глаголом жечь сердца людей», становятся персонами нон-грата, объявляются фигурами одиозными, ангажированными. Их недолюбливает рафинированная интеллигенция, отворачивается бизнес- и медиаэлита. Это объясняется тем, что в выступлениях данных авторов сохранились еще и резкость, и ироничность (когда дело касается критики уродливых жизненных явлений, беззаконий, чинимых конкретными лицами). «Русскую империю Михалкова» продают на потеху гомосексуалисту Элтону Джону, извращенцам-миллиардерам, которые приезжают в Петергоф, арендуют Екатерининский дворец, жрут, развратничают…», - стонет взбешенный А. Проханов[4]; «Окно в Европу пора закрыть, а те, кто будет разбивать стекла изнутри помещения, пойдут на топливо для системы…», - ощетинивается А. Гордон[5];  «Директора школ вновь будут приторговывать детскими душами, вновь забывая потребовать лицензий и экспертных заключений у бесчисленных оккультных «новаторов», - не может сдержать себя обычно рассудительный А. Кураев[6]. Именно это не нравится патологично политкорректному бомонду, которому на руку состояние информационного равновесия (т.е. хаоса). Правда всегда глаза колет. Хотя если разобраться, толерантность – тоже своего рода крайность. Это, так сказать, экстремизм наоборот, его реверс, поскольку чрезмерная терпимость, готовность согласиться с самой кромешной идеей – есть способ впасть в безразличие.

Если взглянуть на памфлеты А. Проханова, проблемные статьи А. Кураева, колючие фельетонные реминисценции А. Гордона с профессиональной точки зрения, то станет ясно, что в России не прервалась традиция сатирической публицистики. Художественные средства, которые используются современными публицистами такие же, как и раньше, во времена М. Салтыкова-Щедрина – тропы, карикатура, гипербола, гротеск, литота, каламбур, парадокс, остранение и т.п. Другое дело, что Двоекуровы и Бородавкины, Фердыщенки и Угрюм-Бурчеевы XXI века также как и встарь боятся критики и смелых разоблачений, спасаясь от гневных выпадов в свой адрес под эгидой новой цензуры[7].

Закончить работу хотелось бы еще одним эпатажным соображением. В свете террористической угрозы, нависшей над человечеством, можно предложить в качестве сильнодействующего средства от Бен-Ладенов и Хоттабов конструктивный (высокий) публицистический экстремизм. Если верить пословице, клин клином вышибают, а значит, чтобы предотвратить реальные взрывы самолетов и домов, захваты заложников и т.п., нужно регулярно взрывать общественную совесть в медиаполе, брать в заложники внимание аудитории, растворившееся в гедонистическом дискурсе и конвоировать его в сторону высокой эстетики и нравственности.