Гибелев И.

Так бывает, что внутренний мир, твой род, обстоятельства жизни, сопутствующая бытовая мелочь, что карманы младшего школьника, - все срастается, замыкается в линию круга, очаровывающем курицу не в гордом и бесполезном одиночестве, но, сомкнувшись раз вокруг нее, уже не могущую быть ни разорванной, ни разрезанной, ни даже выкрученной через голову как hola-hoop и толчком руки отправленной под кровать – к новой судьбе; так планировка новой квартиры, почти полностью копирующая предыдущую, покинутую, оставленную чужим, сообщает втащенной мебели отведенное, в изначальной расстановке, место, тела движутся по тем же координатам, но глаза тускнеют, когда рука по старому рефлексу, в мгновенном затмении, тянется к выключателю, а он перескакивает на смежную стену, раздавая по сморщенным лбам звучные щелчки. На улицу летит бутылка с запиской, в которой только где? И влетает в глаза – здесь! И это начало, следом разгоняет и подкидывает на холмах ландшафт, и тут уж замечаешь тела – и, господи, не дай увидеть их лица – и увидишь.

Тогда чувствуешь, что как наивный резиновый детский мяч колотишься меж стен, на которых другие обои: обои этого ландшафта, этих лиц, и когда бежишь в старые вещи, в центр круга, к казахским сказкам – выключатель отбрасывает в точку линии, в кому, в кому там, где тебя нет, жить хорошо, но ты живешь там, где есть, где в силу иного пространства и колебания времени – бог не весть, а контр-идеология и россыпи звезд на плечи; этот ландшафт решает в уравнении правое и левое плечо в спуск-и-подъем.

Возвращение, всегда идущее по касательной, которая сама и есть возвращение, мимоходом указывает на невозможность в степи эха, взамен него только сила и долгота растечения твоего голоса, она легко рас-творяет грудные клетки и привыкла к редким стоящим крыльям. Там, глядя вверх, призывая боковое зрение уцепиться хоть за кочку и оно, конечно, бессильно, вдруг горизонталь и вертикаль начинают сходиться, сливаются - степь разворачивает веер Времени, на котором в виде точки неожиданно обнаруживаешь себя – теперь все равно: говорить, проверять голос на силу или молча суживать углы глаз – теперь ты можешь видеть себя во всех зеркалах, видеть свое-другое молчание, всасываемое куполом и легкими, теперь ты стрела.

Но есть гиацинтовые цари рек, ведущие в омут за руку, в покойно текущую смерть – издалека широкую каялу, такой воде степь с легкостью перепоручает страсть к поглощению, к будущему как неизвестной и неожиданной двери. В нее, отодвигающуюся, течет Русь наша кормилица-Каяла – нет в ней эха, нет и голоса, есть передразнивающий то и другое лес, чей царь веде в бор и там умерщвляет под елкой.

Но есть и опоры: первая – обюдоэхий Рифей, от которого на западе кормится Европа, рассовывая полученные кличи в Альпах, на востоке – Япония. Второй центр – Питер, огревший (согревший) Москву, сам замерзший буйной Невой, гранитный пункт сообщения Рифей – Альпы. Но не способное стоять на двух ногах встающее, ищет третью ногу – видит око Казбек, да зуб не скрошит пока кавказской готики, гордой и продажной.

Не забыть бы о центрально-российских финно-угорских болотах, в которых, как известно, живут белоглазые люди.