"В начале жизни
школу помню я…"
(о комментировании пушкинской лирики)
В.И. Гарипова
Известно, что XIX век вошел в историю нашей литературы как
«золотой век» русской поэзии. У его истоков творили такие
талантливые поэты, как Жуковский, Батюшков, Баратынский, Дельвиг,
Вяземский, Рылеев и ряд других, но только Пушкин взлетел на самую
вершину российского Парнаса и остался там навсегда. Сейчас трудно
представить, что просвещенное российское дворянство того времени,
воспитанное на французской культуре, плохо владело русским языком.
Даже выросшая в «глуши забытого селенья» Татьяна «выражалася с
трудом на языке своем родном».
Казалось, само Провидение в эту пору послало в Россию Пушкина,
чтобы его гений создал богатый, емкий, выразительный литературный
язык, новые литературные жанры и совершенную поэзию, которая
остается эталоном до наших дней. Он дал почувствовать российской
элите всю силу, всю прелесть и обаяние родного языка, дал
различным слоям общества импульс к возникновению широкого интереса
к русской словесности и последующей всенародной любви к наследнице
Пушкина – великой русской литературе XIX века.
О Пушкине и его
творчестве написаны тысячи исследований. Кажется, что за 150 лет
отечественного пушкиноведения на его хорошо обработанном поле не
осталось ни одного свободного клочка. И все же, на мой взгляд,
есть участок, на который следует обратить внимание специалистам.
Это – область комментирования пушкинского наследия.
Как замечает сам
Пушкин, «… поэзия бывает исключительною страстию немногих,
родившихся поэтами; она объемлет и поглощает все наблюдения, все
усилия, все впечатления их жизни…» (18, т.VII, с.29).
Нет нужды говорить о значении комментария к пушкинским поэтическим
творениям, ибо лирические стихи его – это своеобразный портрет
поэта, фрагменты его автобиографии, которую он так и не успел
написать. Именно поэтому в центре внимания исследования пушкинской
лирики должна быть личность поэта, так как этот жанр имеет свои
особенности в отличие от других литературных форм. Лирика Пушкина
почти всегда конкретна: это образы или события, взволновавшие
поэта в данный момент или в определенный отрезок времени.
Хотелось, чтобы именно это направление в первую очередь
интересовало исследователей, занимающихся комментированием лирики
поэта. Тогда читатель, пожелавший узнать адресата пушкинского
шедевра: «Я вас любил: любовь еще, быть может, …» не прочтет в
примечании сухую строчку: «Напечатано в «Северных цветах» на 1830
год.» (18, т. III, с.502), а познакомится с маленькой частицей
биографии поэта.
В 1827 году,
возвратившись из михайловской ссылки в Петербург, в доме старого
знакомого А.Н.Оленина Пушкин встретился с его дочерью 19-летней
Анетой, которую знал еще ребенком. Она внушила поэту большое и
нежное чувство. Влюбленный Пушкин часто посещал Олениных и
посвятил Анете цикл лирических стихов («Ее глаза», «Зачем твой
дивный карандаш…», «Предчувствие» и др.). В 1828 году поэт сделал
ей предложение, но получил отказ. В 1829 году Пушкин вписал в
альбом Анны Олениной стихи:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то нежностью томим;
Я вас любил так искренне, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим. (18, т.III, с.
133)
В 1833 году под
текстом этого стихотворения Пушкин сделал приписку:
”Plusqueparfait” – давнопрошедшее. 1833.» (12, т.2, с.395).
К особому случаю
можно отнести полное патетики и искреннего негодования
стихотворение поэта “Мирская власть”.
Когда великое свершилось торжество
И в муках на кресте кончалось божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария-грешница и пресвятая дева
Стояли, бледные, две слабые жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь креста честного,
Как будто у крыльца правителя градского,
Мы зрим поставленных на место жен святых
В ружье и кивере двух грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража?
Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей?
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ? (18, т. III,
с.366, 527)
В комментарии
сказано: «При жизни Пушкина не было напечатано. Написано 5 июня
1836 года, вероятно, по поводу того, что в Казанском соборе в
страстную пятницу ставили у плащаницы часовых».
Почему у плащаницы?
Ведь в стихотворении речь идет о распятии ХРИСТА! Для пушкинистов
истинный мотив к созданию этого стихотворения фактически лежал на
поверхности. Д.С. Мережковский в статье «Пушкин» в сборнике
«Вечные спутники» часто ссылается на «Записки А.О.Смирновой»,
которым дает высокую оценку. Приведу выдержку из статьи
Мережковского: «…Незадолго до смерти Пушкин увидел в одной из зал
Эрмитажа двух часовых, приставленных к «Распятию» Брюллова. «Не
могу вам выразить, - сказал Пушкин Смирновой, - какое впечатление
произвел на меня этот часовой; я подумал о римских солдатах,
которые охраняли гроб и препятствовали верным ученикам
приближаться к нему». Он был взволнован и по своей привычке начал
ходить по комнате. Когда он уехал, Жуковский сказал: как Пушкин
созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно
более верующий, чем я.» По поводу этих часовых, которые не давали
ему покоя, поэт написал одно из лучших своих стихотворений». (10,
т.XVIII, с.127).
В НАЧАЛЕ
ЖИЗНИ ШКОЛУ ПОМНЮ Я…
Стихи, полные тайны
и светлой грусти о счастливых невозвратимых днях.
1. В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было
много;
Неровная и резвая семья;
2. Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила
строго.
3. Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом,
бывало,
С младенцами беседует она.
4. Ее чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса,
Но я вникал в ее беседы мало.
5. Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.
6. Дичась ее советов и укоров,
Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых
разговоров.
7. И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственный порфирных
скал.
8. Там нежила меня теней прохлада;
Я предавал мечтам свой
юный ум,
И праздно мыслить было мне
отрада.
9. Любил я светлых вод и листьев шум,
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных
дум.
10. Все – мраморные циркули и лиры,
Мечи и свитки в
мраморных руках,
На главах лавры, на
плечах порфиры –
11. Все наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и
слезы вдохновенья
При виде их,
рождались на глазах,
12. Другие два чудесные творенья
Влекли меня
волшебною красой:
То были двух бесов
изображенья.
13. Один (Дельфийский идол) лик младой –
Был гневен, полон
гордости ужасной
И весь дышал он
силой неземной.
14. Другой женообразный, сладострастный,
Сомнительный и
лживый идеал -
Волшебный демон –
лживый, но прекрасный.
15. Пред ними сам себя я забывал;
В груди младое
сердце билось - холод
Бежал по мне и кудри
подымал.
16. Безвестных наслаждений темный голод
Меня терзал. Уныние
и лень
Меня сковали –
тщетно был я молод.
17. Средь отроков я молча целый день
Бродил угрюмый
– все кумиры сада
На душу мне
свою бросали тень.
(18, т.III,
с.201)
В рукописи имелась
еще одна, 18-ая незавершенная терцина /трехстишье/, однако Пушкин
стихотворение дальше не продолжил и закончил его на 17-ой терцине.
(18, т.III, с.468)
18. Я помню деву юности прелестной,
Еще не
наступила ей пора,
Она была
младенцем…
Стихотворение
оставляет впечатление совершенно конкретных, личностных
воспоминаний. Они проникнуты большой теплотой и нежностью;
чувствуется, что поэту дороги и школьная беспечная семья детей, и
прекрасный сад, украшенный античными скульптурами, и приятная
возможность свободно мыслить в прохладной тени дерев, и первые
незнакомые, пугающие желания при созерцании волшебной красы двух
чудесных статуй.
Нет сомнения –
стихотворение проникнуто автобиографическими мотивами. И все же
Пушкин набрасывает на него некий таинственный флер, как бы пытаясь
укрыть от читателя место и лиц описываемых событий.
Здесь нельзя не
вспомнить размышления академика Д.С.Лихачева: "У Пушкина роль
памяти в поэзии огромна, Поэтическая роль воспоминаний, - я бы
сказал "поэтизирующая" их роль, - прослеживается с детских,
юношеских стихотворений Пушкина, из которых важнейшее –
"Воспоминание в Царском Селе", но и в дальнейшем роль воспоминаний
очень велика не только в лирике Пушкина, но даже в поэме "Евгений
Онегин". (8, с.136)
Обратимся к
академическому комментарию стихотворения. "При жизни Пушкина не
печаталось, Стихотворение, возможно, сохранилось не полностью. В
данном стихотворении (см. также «Из ранних редакций») Пушкин,
по-видимому, изображает Италию эпохи позднего средневековья или
раннего Возрождения. «То были двух бесов изображенья». - Статуи
Аполлона и, вероятно, Венеры». (18, т.III, с.512).
«Из ранних
редакций»
В начале жизни школу
помню я
«Первоначально
стихотворение было задумано не в терцинах, а в октавах.
Сохранилась первая необработанная октава:
Тенистый сад и школу помню я,
Где маленьких детей нас было много,
Как на гряде одной цветов семья .
Росли неровно – и за нами строго
Жена смотрела. Память уж моя
Истерлась, обветшав ….. убого,
Но лик и взоры дивной той жены
В душе глубоко напечатлены». (18, т.III, с.468)
В процессе поиска
аналитического материала к этому стихотворению выяснилось также,
что оно является загадкой для пушкинистов.
Каким же образом
родилась такая комментаторская версия? В данном случае следует
обратиться к истокам:
Николай I сразу же
после смерти Пушкина поручил В.А.Жуковскому разобрать архив поэта
и на его усмотрение самому сжечь все, что он найдет
«предосудительного памяти Пушкина и вредного обществу».
В своем известном
отчетном письме к шефу жандармов А.Х.Бенкендорфу от 25 февраля
1837 года Жуковский докладывал, что архив Пушкина приведен в
порядок, что ничего «предосудительного» в нем не обнаружено, и он
просит разрешения взять себе «рукописные сочинения» для подготовки
«к напечатанию полного собрания сочинений Пушкина».
В.А.Жуковский,
пожалуй, был самым близким другом Пушкина из его старших
современников. С отеческой заботой, предугадав огромное
поэтическое дарование в юном лицеисте, следил он за развитием его
гения. Как воспитатель наследника Жуковский многие годы был близок
к императорской семье и всегда защищал Пушкина перед царем в самые
трудные моменты жизни поэта. Со своей стороны Пушкин очень любил и
ценил своего «гения – хранителя» и доверялся ему во всем.
Именно поэтому для
проницательного Жуковского, работавшего с рукописями к посмертному
изданию собрания сочинений поэта, стихотворение «В начале жизни…»,
надо полагать, не представляло никакой загадки. Вероятно, как
опытный и осторожный царедворец он на какое-то время усомнился в
возможности обнародовать его, но как поэт не мог позволить себе
утаить от читателей эти прекрасные пушкинские стихи.
Жуковский поступил
мудро: он объединил «В начале жизни…» с двумя короткими отрывками
– пародиями на картины ада из «Божественной комедии» Данте,
написанными Пушкиным двумя годами позже /«И дале мы пошли и страх
обнял меня», «Тогда я демонов увидел черный рой». (18, т.III,
с.233, 234.)/. По содержанию стихотворение «В начале жизни…» не
имело ничего общего с Данте, но все три стихотворения были
написаны терцинами, как и «Божественная комедии» Данте. По этому
единственному мотиву Жуковский слил их в один цикл и назвал его
«Подражания Данту». В таком оформлении стихи впервые были
напечатаны в 1841 году в IX –м томе
посмертного собрания сочинений Пушкина.
Как видно,
произвольно данное Жуковским название «Подражание Данту» оказало
магическое воздействие на исследователей, трактовавших содержание
стихотворения «В начале жизни…», ибо почти все они, начиная с
конца XIX века и до нашего времени, в тех или иных вариантах
развивали итальянскую версию.
Литератор и критик
П.В.Анненков через несколько лет после смерти Пушкина начал
собирать сведения о его жизни, обращаясь к близким, друзьям и
знакомым поэта. Эта бесценная информация от очевидцев, а также
работа с «бумагами поэта» составили первые «Материалы для
биографии А.С.Пушкина. /Сочинения Пушкина с приложением…/. Спб.,
1855.»
В этом издании
современник Пушкина П.В.Анненков, впервые комментируя «В начале
жизни …», на «дантовскую» уловку Жуковского не поддался. Он
ограничивается общими определениями поэтического повествования, в
котором «…конец этого сочинения утерян, или не дописан…, но…это не
мешает усмотреть в нем, вместе с глубокими чертами поэзии и первый
проблеск того эпического настроения, которое впоследствии
развилось у Пушкина и определило всю поэтическую его
деятельность…».
Если воспринимать
это стихотворение отвлеченно от конкретных персонажей из
пушкинских воспоминаний, то, по-видимому, при толковании его с
чисто художественных позиций можно позволить себе любые фантазии в
соответствии с собственным восприятием, как это и сделал
Д.С.Мережковский.
В своем объемном
очерке «Пушкин», написанном в 90-х годах XIX века и вошедшем
впоследствии в сборник «Вечные спутники», Мережковский затронул
личность и творчество поэта в сравнении со многими литературными
титанами, выразил свое восхищение Пушкиным и определил его место в
русской литературе. (10, т.XVIII, с.89-171).
Современные
критики, вероятно, вступили бы с ним в жесткую полемику, но
предусмотрительный Мережковский в предисловию к сборнику заявил,
что «цель его – откровенно субъективная». Видимо, по этой же
причине при толковании стихотворения «В начале жизни…» он
персонифицировал «двух бесов изображенья» как «один – Аполлон, бог
знания, солнца и гордыни, другой – Дионис, бог тайны, неги и
сладострастия». Отсюда близкая Мережковскому тема – противоборство
целомудрия и сладострастия. Ребенку ближе «соблазнительные
привидения умерших олимпийцев», чем проповеди «строгой женщины в
темных одеждах с покрывалом целомудрия на челе», ибо в его сердце
«уже зреют семена гордыни и сладострастия». Стихотворение, по
мнению Мережковского, «исполнено тайною раннего флорентийского
Возрождения».
Следующим маститым
комментатором стихотворения «В начале жизни…» был академик
П.О.Морозов (13, т.V, с.LX.). Он утверждал, что стихотворение «не
имеет ничего общего с Данте и его временем… здесь рисуется школа
лишь позднего Возрождения…». Морозов не согласился с символической
версией Мережковского об олицетворении двух противоположных начал
– «аполлоновского и дионисовского». «…По своему символическому
характеру настоящий отрывок стоит одиноко среди произведений
Пушкина, всегда простых и ясных – и, как-то особенно завлекает
своею незаконченностью и таинственностью…».
Таким образом,
сформировавшаяся версия /для краткости назову ее «итальянской»/
перешла в советское пушкиноведение с одной только поправкой:
видимо, усмотрев в том некую двусмысленность, «Диониса» превратили
в «Афродиту».
Из работ,
опубликованных в наше время, считаю необходимым назвать интересное
исследование филолога Д.Н. Николича из далекой Алма-Аты. (19, с.
278-294).
Предметом
исследования данной статьи является только одно стихотворение
Пушкина, «В начале жизни школу помню я». /К публикации приложены
фотокопии черновой рукописи поэта к этому стихотворению/. Вначале
Николич соотносительно с рукописью проводит текстологический
анализ создания стихотворения и отмечает, что оно дается Пушкину
нелегко. Судя по черновику, поэт многократно переделывает строки,
варианты, меняет эпитеты. Далее автор приводит перечень всех
комментариев к стихотворению в изданиях советского периода, суть
которых варьируется в формулировках: «Тема относится к
итальянскому средневековью или раннему Возрождению». (14, с. 891).
В другом случае
формулировка немного менялась: «В данном стихотворении Пушкин
изображает Италию эпохи позднего средневековья». (17, т.3, с.
509). В третьем случае «…Стихотворение, -полагает комментатор, -
подсказано, вероятно, чтением Данте… Тема - характерное для
раннего Возрождения противоречие между монашеским воспитанием в
духе строгого аскетизма и увлечением античностью». (16, т.1, с.
780).
Надо полагать,
комментаторы сами понимали неустойчивость такой версии, поэтому в
шеститомнике Пушкина 1949 года издания и трехтомнике 1954 года
издания стихотворение "В начале жизни..."» не комментировалось
совсем.
«Но одновременно с
6-томником, т.е. в 1949 году, вышел 1-томник под редакцией М.А.
Цявловского и С.М. Петрова. Там сказано было нечто новое, хотя и
весьма скупо: «стихотворение имеет автобиографические черты. В
строках 1 – 18 изображено, вероятно, реальное лицо. Строки 19 – 51
описывают сад Юсупова в Москве, в котором Пушкин часто бывал в
детстве. Строки 37 – 39 говорят о статуе Аполлона, строки 40 – 42
– о статуе Афродиты». (15, с.876).
/Дореволюционные
комментарии из статьи Д.Н.Николича не приводятся, т.к. они уже
изложены выше по первоисточникам/.
После детального
анализа содержания стихотворения Николич делает выводы:
1. Автобиографические мотивы стихотворения относятся к детским
долицейским годам Пушкина. «…примерно 1806-9 годы». Эту версию он
подтверждает статьей Л.А.Виноградова «Детские годы Пушкина», где
автор высказывал предположение, что поэт посещал одну из
московских школ для дворянских детей, какие открывались в то время
приезжими иностранцами.
2. Что касается
личности ««жены», наставницы маленького Пушкина», Николич
предполагает обратиться к мемуарным источникам поэта, где
фигурируют имена тетки Пушкина Анны Львовны, гувернанток или Анны
Ивановны из «Программы» автобиографических записок. (18, т.VIII,
с.74).
3. Вопрос о «саде» –
отмечает Николич – «решен безошибочно: это тот самый сад, который
славился в Москве до пожара, т.е. до 12-го года, находился близ
Большого Харитоньевского переулка и принадлежал знатному вельможе
Н.Б. Юсупову. «… сад был богато украшен произведениями
классической скульптуры. В нее входили, между прочим, две статуи –
«дельфийского идола» и «волшебного демона»… Этот же сад
упоминается Пушкиным в «Программе» автобиографических записок.
4. Николич согласен
с предыдущими комментаторами, что стихотворение – лишь начало к
какому-то «широкому лироэпическому замыслу». И если бы Пушкин
завершил его, то «вскрылись бы интереснейшие противоречия в
условиях долицейского воспитания будущего гения русской поэзии…».
Итак, в толковании
данного стихотворения исчезла «итальянская версия», появились
автобиографические мотивы долицейского детства, конкретный
Юсуповский сад и робкая попытка найти прообраз «дивной
наставницы». Эволюционировала ли комментаторская мысль в
дальнейшем? В изданиях о Пушкине 70-х годов читаем: "«
стихотворении «В начале жизни…» есть лирическое описание «чужого
сада», в котором многие детали сходны с деталями Юсуповского
«Версаля», здесь преломились и детские впечатления прогулок в
Юсуповском саду, и возникшие тогда настроения…» (9, с. 16). В
другом издании: «…стихотворение это – загадка для пушкинистов. Что
намеревался создать Пушкин? Рассказ о человеке раннего
итальянского Возрождения? Поэму о Данте? Автобиографическую
повесть о пробуждении мыслей и чувств юного поэта?…» (2, с. 261).
На мой взгляд,
предыстория комментариев к «стихотворению «В начале жизни…» дана
здесь, если не исчерпывающе, то достаточно полно и это дает мне
возможность приступить к собственному исследованию, которое, по
моему убеждению, раскрывает загадку этого стихотворения.
Известно, что оно
написано в 1830 году «Болдинской осенью» в имении Болдино
Нижегородской губернии, куда после помолвки с Натальей Гончаровой
отправился Пушкин, чтобы переписать на себя выделенную ему отцом
часть имения. Он рассчитывал вернуться в Москву через месяц, но в
окрестностях началась холера и установленные карантинные кордоны
задержали поэта в Болдине на целых три месяца. Как говорится, не
было бы счастья, да несчастье помогло, ибо та самая «Унылая пора!
Очей очарованье…», которую Пушкин любил больше всех времен года,
была самым плодотворным временем в его творчестве.
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . .
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут… (18, т.III,
с.265).
По заключению наших
пушкинистов, все, что создано поэтом в «Болдинскую осень»,
«…настолько огромно, такого многообразия и столь высочайшего
художественного совершенства, что его можно считать вершиной
созданного великим поэтом за всю его жизнь». (2, с.5). В уже
упомянутом мною сборнике «Болдинская осень» все произведения
Пушкина, написанные в эту пору, даны в хронологическом порядке.
Нет смысла напоминать, насколько это была трудная и кропотливая
работа, т.к. далеко не все творения поэта в рукописях были
датированы. Стихотворение «В начале жизни…» было датировано самим
поэтом: «Окт. 1830 Болдино». То, что на рукописи Пушкин не
проставил число, как это делал обычно, еще раз говорит о том, что
он хотел скрыть точную дату, которая сразу проливала свет на
«загадку» стихотворения.
Это сакраментальное
число – 19 октября – святой для всех лицеистов день открытия в
1811 году Императорского лицея в Царском Селе.
Созданный по
инициативе Александра I и по проекту М.М.Сперанского
Царскосельский лицей, закрытое высшее учебное заведение, не
имевшее аналогов в России, должен был готовить высокообразованных
специалистов, «особо предназначенных к важным частям службы
государственной».
Он располагался в
огромном четырехэтажном флигеле Екатерининского дворца, где
лицеисты на полном государственном обеспечении, в комфортных
условиях проживания проходили курс обучения в течение шести лет.
Преподавали в Лицее
лучшие профессора, обучавшиеся в зарубежных университетах. Но
самыми удивительными были правила внутреннего лицейского
распорядка: «…Все воспитанники равны, как дети одного отца и
семейства, а потому никто не может презирать других или гордиться
пред прочими чем бы то ни было. Если кто замечен будет в сем
пороке, тот занимает самое нижнее место по поведению, пока не
исправится… Запрещается воспитанникам кричать на служителей и
бранить их, хотя бы они были крепостные люди…» (5, с.66). И это на
заре XIX века в крепостнической России!
Лицей находился, как
и все царские дворцы, на территории Царскосельского сада, где
воспитанники трижды в день в любую погоду совершали прогулки,
часто встречая членов императорской семьи.
Александр I лично
осуществлял надзор за жизнью Лицея, часто посещал его и обсуждал с
директором те или иные события, успехи или проступки лицеистов. В
этой атмосфере прошли детские и юношеские годы Пушкина и, пожалуй,
самые счастливые в его жизни. В Лицее приобрел он товарищей,
познал истинную дружбу, на всю жизнь полюбил прекрасные
Царскосельские сады, не раз воспетые им в стихах, как и все
лицеисты гордился Лицеем, хотя и учился небрежно. В нем он познал
первую славу как поэт и полюбил тоже здесь… Чувство благодарности
к Лицею и его профессорам испытывали все лицеисты и 19 октября
1812 года, празднуя первую годовщину открытия Лицея, они поклялись
отмечать этот день всегда: у кого будет возможность – собираться
вместе, отсутствующие должны отмечать его там, куда забросит их
судьба. И так до конца дней.
Когда бывший
директор Лицея Е.А.Энгельгардт в 1836 году предложил для
празднования 25-летней годовщины Лицея объединить три первых
выпуска, Пушкин решительно воспротивился: «…Нечего для
двадцатипятилетнего юбилея изменять старинные обычаи Лицея. Это
было бы худое предзнаменование. Сказано, что и последний лицеист
один будет праздновать 19 октября. Об этом не худо
помнить». (18, т.Х, с.596).
Последним был князь
А.М.Горчаков. Он вошел в русскую историю как тонкий и в то же
время жесткий дипломат. Как глава министерства иностранных дел
много сделал для России в области внешней политики. Умер в 1883
году. Нашим молодым современникам он больше известен по роману
В.Пикуля «Битва железных канцлеров».
На «19 октября»
Пушкин написал пять стихотворений: одно из них, самое большое, в
ссылке в селе Михайловском в 1825 году,
…Я пью один, и на
брегах Невы
Меня друзья сегодня
именуют…
Но многие ль и там
из вас пируют?
Еще кого не
досчитались вы?
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Друзья мои,
прекрасен наш союз!
Он как душа
неразделим и вечен -
Неколебим, свободен
и беспечен
Срастался он под
сенью дружных муз… (18, т.II, с.273).
По установленной
хронологической последовательности «Болдинской осени» из
Пушкинского творчества на 18 – 19 октября не зафиксировано ничего,
кроме записи самого поэта: «19 окт. Сожжена Х песнь». В этот день
Пушкин сжег десятую главу «Евгения Онегина». Этой же датой помечен
план повести «Метель», которую Пушкин напишет 20-го октября.
Именно к дате 18-19
октября следует отнести создание стихотворения «В начале жизни
школу помню я…», потому что оно о Лицее, о лицеистах, о
Царскосельских садах и не имеет отношения ни к московской школе
/такой вообще не было в жизни поэта/, ни к Юсуповскому саду, ни к
Аполлону, ни к Афродите, а к итальянскому Возрождению - подавно.
Основные доказательства для обоснования высказанного мнения
предоставляет сам А.С.Пушкин. Поэт, как и во всех стихотворениях,
посвященным лицейским годовщинам, адресно точен.
Итак, первая строка:
«В начале жизни школу помню я» заставила исследователей уверовать,
что, учитывая автобиографическую версию, речь идет о ранних,
детских годах поэта и о школе московского периода. В данном случае
они заблуждались, ибо для Пушкина словосочетание «В начале жизни»
означает раннюю молодость в широком понятии. Напомню, что
четвертая глава «Евгения Онегина» сразу начинается с седьмой
строфы. Первые шесть строф в текст не вошли, а начиналась первая
строфа стихами:
В начале жизни мною
правил
Прелестный, хитрый,
слабый пол;
Тогда в закон себе я
ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только
разгоралась,
И сердцу женщина
являлась
Каким-то чистым
божеством… (18, т. V, с.528)
Далее мой
воображаемый оппонент скажет: Лицей никогда школой не назывался.
Это было закрытое учебное заведение в ранге университета. Я
совершенно с этим согласна, но Пушкин, хотя и косвенно, но
называл. Вспомним его лицейское стихотворение, обращенное к
Пущину:
Помнишь ли, мой брат
по чаше,
Как в отрадной
тишине
Мы топили горе наше
В чистом пенистом
вине?
Как, укрывшись
молчаливо
В нашем темном
уголке,
С Вакхом нежились
лениво,
Школьной стражи
вдалеке?… (18, т.I, с.139)
Здесь речь идет о
тайной пирушке, организованной группой лицеистов 5-го сентября
1814 года в день именин императрицы Елизаветы Алексеевны, жены
Александра I. Последствия этого «важного проступка» разбирались на
уровне министра просвещения Разумовского и провинившиеся понесли
наказание: в течение 2-х недель они должны были стоять на коленях
во время утренней и вечерней молитвы.
27 мая 1832 года
Пушкин обратился с письмом к А.Х.Бенкендорфу с просьбой разрешить
напечатать драму Кюхельбекера «Ижорский», желая помочь своему
другу, томившемуся в крепости:
«…Я был школьным
товарищем Кюхельбекера, и вполне естественно, что его сестра в
этом случае обратилась ко мне, а не к кому-либо другому…». (18,
т.Х, с.410, 846).
Что касается
отсутствия сведений о «московской школе», то здесь можно исключить
всякое предположение о ее существовании. Учитывая, что ни сестра,
ни брат Пушкина в своих воспоминаниях о поэте не называли никакой
школы (обучали их гувернеры и гувернантки), можно еще сослаться на
первого биографа Пушкина, П.В.Анненкова. Начиная с 40-х годов XIX
века, вся просвещенная Москва знала, что Анненков собирает
биографические сведения о Пушкине. Откликнулось множество
очевидцев, лично встречавшихся с поэтом, и даже лица, знавшие его
косвенно, но никто из предполагаемых школьных «одноклассников» не
отозвался, хотя ровесникам Пушкина тогда не было и пятидесяти.
Вторая и третья строки первой терцины:
Там нас, детей
беспечных было много,
Неровная и резвая
семья.
Беспечных детей –
лицеистов первого набора было 29 человек. Действительно, это была
неровная семья. Разница в возрасте между ними составляла пять лет.
Перечислю годы рождения только близких друзей Пушкина: Иван
Малиновский 1796 г., Вильгельм Кюхельбекер – 1797 г., Антон
Дельвиг и Иван Пущин – 1798 г., Константин Данзас – 1801 г.
Все лицеисты
проходили шестилетний курс обучения в одном классе. До выпуска
первого набора лицеистов второй набор не производился. По правилам
внутреннего распорядка лицеисты не могли покидать территорию Лицея
в течение всего срока обучения. По праздникам их могли навещать
родные.
Как свидетельствует И.
Пущин: «…Таким образом, мы скоро сжились, свыклись. Образовалась
товарищеская семья, в этой семье – свои кружки: в этих
кружках начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого;
близко узнали мы друг друга, никогда не разлучались; тут
образовались связи на всю жизнь…» (12, т.I, с.82). В первой
терцине Пушкин фактически повторил уже написанные им год назад
строки из «Воспоминания в Царском Селе»:
…Воображал свой день
счастливый,
Когда средь нас
возник Лицей,
И слышал наших игр я
снова шум игривый
И вижу вновь семью
друзей… (18, т.III, с.155).
Останавливаю
внимание на ключевых моментах анализируемого стихотворения, чтобы
обозначить лиц и место события, которые Пушкин пожелал утаить.
Чтобы не разрывать канву, связывающую все 17 терцин, пока кратко
остановлюсь на главном персонаже – «Величавой жене» –
первопричине, заставившей Пушкина избрать для стихотворения уже
упоминавшуюся завуалированную форму. Начиная со 2-й и до 6-й
терцин, без сомнения, речь идет о супруге Александра I,
императрице Елизавете Алексеевне.
На торжественном
открытии Лицея она произвела на лицеистов неизгладимое
впечатление. И. Пущин вспоминает: «…Императрица Елизавета
Алексеевна тогда же нас, юных, пленила непринужденною своею
приветливостью ко всем; она как-то умела каждому из профессоров
сказать приятное слово». (12, т. 1, с. 77).
Беседы с
«младенцами» проходили, как описывает Пушкин, летом в саду, когда
лицеисты встречались с императрицей на прогулках, или встречи
назначались заранее, где-нибудь у Большого пруда, на поляне или в
открытом павильоне. «Толпою нашею окружена»», - скорее всего,
события происходили в «вакантный» месяц июль.
Этого не могло быть
в 1811 году: Лицей открылся 19 октября поздней осенью. В 1812 году
началась война с Наполеоном: император был при штабе, императрица
занималась организацией помощи армии. В 1814-1815 годы
императорская чета находилась в Европе, где Елизавета сопровождала
Александра I на всех его официальных встречах с главами
европейских государств. Они вернулись в Россию в декабре 1815
года.
А вот лето 1813 года
императрица проводила в Царском Селе. Пушкин не случайно отметил
это событие в «Программе» автобиографических записок:
«1813 Государыня в
Сарском Селе… Смерть Малиновского – безначалие…». (18, т. VIII, с.
75). Директор Лицея В.Ф.Малиновский умер в марте 1814 года, в 1813
году он, по свидетельству Я.К.Грота, тяжело болел; Александр I,
курировавший Лицей, был уже с войсками за границей. Долгое
отсутствие царственного хозяина Лицея и тяжелая болезнь его
директора породили атмосферу «безначалия», в которой оказались
лицеисты. Требовалось вмешательство только высшей инстанции,
способной укротить разбушевавшееся юное племя, живущее в закрытом
пространстве. Логично, что эту функцию могла взять на себя только
императрица Елизавета Алексеевна.
Позвольте,
перебивает меня оппонент, но в это время лицеистам 12 – 17 лет,
какие же это младенцы? Будет лучше, если на этот вопрос ответит
сам Пушкин. В лицейском стихотворении «Александру» о войне и
победе 1812 года он пишет:
…Почто ж на бранный
дол я крови не пролил?
Почто ж, сжимая меч
младенческой рукою,
Покрытый ранами, не
пал я пред тобою…
(18, т. I, с.154). В
1812 году Пушкину 13 лет.
В стихотворении
«Царское Село»:
«…Леса, где я любил,
где чувство развивалось,
Где с первой юностью
младенчество сливалось…» (18, т.I, с.371).
В стихотворении «19
октября» Пушкин обращается к Дельвигу:
…О Дельвиг мой:
твой голос пробудил
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С младенчества дух
песен в нас горел
И дивное волненье
мы познали;
С младенчества две
музы к нам летали, … (18, т.II, с.275)
Надо полагать, что
во времена Пушкина понятие «младенчество» несло более широкую
смысловую нагрузку, тем не менее, в сознании комментаторов «школа»
и «младенцы» никак не ассоциировались с лицейским периодом жизни
поэта.
Теперь о «Величавой
жене»: здесь не надо даже мудрствовать, т.к. Пушкин дает нам не
только точный внешний облик императрицы (Елизавета была блондинкой
с голубыми глазами), но приводит ее особую примету –
необыкновенный, чарующий голос, о котором говорили почти все
общавшиеся с ней современники (см. Приложение, фото №1). В
черновой рукописи видно, как поэт мучительно ищет подходящий
эпитет к этому голосу: «протяжно сладкий», «нежнейший», «тихий» и,
наконец, оставляет: «приятным, сладким голосом, бывало…»
Остановимся на
первой строке второй терцины: «Смиренная, одетая убого…».
Современники
отмечали, что императрица, чуждая всяческих амбиций и блеска в
повседневной жизни, особенно в годы войны, одевалась очень
скромно. Наречие «убого» сначала относилось к памяти поэта; в
черновике остались строки:
Уж плохо служит
память мне моя –
Ткань ветхая,
истершаясь убого…
Чувствуется, что
Пушкину необходимо было сохранить искомое наречие «строго», и он
для рифмы оставляет слово «убого», но уже в другом контексте,
подчеркивая при этом, хотя и утрированно, неприхотливость «жены».
Интересно, что
несколько пафосное для нашего слуха «жена» (в смысле женщина, а не
супруга), во всем лирико-стихотворном цикле (т.I-III) Пушкин
использует всего шесть или семь раз. Из них четыре раза с
эпитетами «великая» и «венчанная» и относятся они к Екатерине II:
«К вельможе»:
…Чредою шли к тебе
забавы и чины.
Посланник молодой
увенчанной жены
Явился ты в Ферней
-… (18, т.III, с.168).
«Воспоминания о
Царском Селе»:
…Промчались
навсегда те времена златые,
Когда под скипетром
великия жены
Венчалась славою
счастливая Россия,
Цветя под кровом
тишины! (18, т.III, с.155).
Полагаю, что в пятый
раз Пушкин как бы анонимно определяет статус Елизаветы Алексеевны:
«…Но видом величавая жена».
Еще одна деталь, на
которую следует обратить внимание: «ее чела я помню покрывало…».
Мережковский сделал из него «покрывало целомудрия» и
противопоставил ему «обаяние зла» языческого сладострастия и
гордости. Уже в советское время комментатор увидел в нем
«противоречие между монашеским воспитанием в духе строгого
аскетизма и увлечением античностью». Однако у Пушкина «покрывало»
– это покров, т.е. буквально то, что покрывает. В данном случае
это ничто иное, как газовая или легкая шелковая шаль, которая в
начале XIX века была в большой моде и которую все светские дамы в
разных вариациях носили на голове, на груди, на талии. Редкий
женский портрет того времени встретится нам без этого
«аксессуара». Обратимся к Пушкину: «К живописцу»:
…Прозрачны волны
покрывала
Накинь на трепетную
грудь… (18, т.I, c.183).
“Послание к Юдину”:
…Твой шалью стан не
покровенный,
Твой взор на груди
поступленный… (18, т.I, c.181)
“Наперснице
волшебной старины”:
…Покров, клубясь
волною непослушной,
Чуть осенял твой
стан полувоздушный… (18, т.II, c.127).
“Буря”:
Ты видел деву на
скале
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
И ветер бился и
летал
С ее летучим
покрывалом?… (18, т.II, c.292).
В другом случае
Пушкин может назвать “Покрывало” скатертью.
“Послание к Юдину”:
…Весельем круглый
стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом
покрывале… (18, т.I, с.178).
В Московском музее
А.С.Пушкина на Пречистинке экспозицию открывают два больших
портрета: Александра I и Елизаветы Алексеевны. На прелестном
портрете императрицы ее пышные белокурые волосы перевиты розовой
газовой шалью.
«Покрывало» на челе
«величавой жены» еще раз говорит о том, что «беседы» или чтения (в
черновой рукописи первое зачеркнутое слово – «»читает») проходили
на открытом воздухе, где налетевший ветер легко мог испортить
любую дамскую прическу.
«Чтения» с последующим
обсуждением прочитанного широко практиковались не только в учебных
заведениях, но и в литературных обществах, салонах, вечерах.
И.Пущин вспоминает: «…С назначением Энгельгардта в директоры
школьный наш быт принял иной характер: он с любовью принялся
за дело. При нем по вечерам устраивались чтения в зале
(Энгельгардт отлично читал)…». Александр I назначил
Е.А.Энгельгардта директором Лицея в январе 1816 года. (12, т.1,
с.92).
Как уже упоминалось
в «ранней редакции», первая строка октавы начиналась: «Тенистый
сад и школу помню я». Не остается сомнений, что школа и сад
находились рядом и в часы летних прогулок (по правилам распорядка
на прогулки выходили всем курсом) Пушкин «украдкой убегал в
великолепный мрак чужого сада».
Естественно, восьми-
или десятилетний мальчик в Москве не мог тайком убегать в
Юсуповский сад, как бы близко от дома он ни находился. Даже в
дворянской усадьбе, в собственном парке дети этого возраста не
оставались без присмотра няни или гувернера. В данном случае
именно потребность в уединении (в черновике как раз фигурирует это
слово) заставляет юного поэта убегать от товарищей, чтоб
«предавать мечтам свой юный ум». Стихи ведь не рождаются в
компании. Почему же «чужого сада»?
Начиная с середины
XVIII века не территории царскосельского дворцового ансамбля были
созданы два сада: «Старый» – Екатерининский и «Новый» –
Александровский, связанные единым планом. В центре их находился
Екатерининский дворец. С его фасада начинался Екатерининский парк,
включавший все основные дворцовые сооружения, памятники военной
славы, башни, большие и малые пруды. «…Характерной чертой
пейзажного парка XVIII века была насыщенность его самыми
разнообразными сооружениями, органически связанными с окружающим
ландшафтом и рассчитанными, в первую очередь, на живописное
обогащение различных участков. В этом отношении пейзажная часть
Екатерининского парка представляет собой исключительно ценный
образец русского садово-паркового искусства второй половины XVIII
века. …В зеленых коридорах и беседках стояли белые мраморные
статуи, изображавшие богов и героев античной мифологии. Иногда они
размещались попарно или группами, будучи связаны общностью сюжета
того или иного мифа. Эти скульптуры, до сих пор украшающие
регулярную часть Екатерининского парка, были приобретены по
личному заказу Петра I в Венеции для Летнего и других садов».
(7).
Екатерининский сад
примыкал к Лицею и в нем, как правило, лицеисты проводили свой
досуг. Этот близкий его сердцу парк Пушкин прославил в своих
стихах:
«Воспоминания в
Царском Селе»:
…И въявь я вижу пред
собою
Дней прошлых гордые
следы
Еще исполнены
великою женою,
Ее любимые сады
Стоят населены
чертогами, вратами,
Столпами, башнями,
кумирами богов,
И славой мраморной,
и медными хвалами
Екатерининских
орлов… (18, т.III, с.155).
За Екатерининским
дворцом начиналась территория Нового сада – Александровского.
«…над Верхними прудками и в прилегающей части Нового сада в 70
–80-х годах XVIII века был создан великолепный ансамбль в духе
китайской архитектуры… Невдалеке, на узком перешейке между двумя
прудками, был построен китайский павильон, увенчанный двухъярусной
открытой беседкой…Напротив китайской беседки за прудком началось
строительство целой «китайской деревни», а за «деревней» над
Крестовым каналом, обрамляющим территорию Нового сада, возникла
серия декоративных китайских мостов. В одной из куртин сада был
сооружен нарядный китайский театр…» Здесь было запрещено
«подрезывать» деревья и они уже свободно разрастались, образовывая
великолепные тенистые аллеи. Въездными воротами из Екатерининского
в Александровский сад служила монументальная каменная арка,
облицованная изнутри неотесанным известняком. По бокам к ней
примыкали высокие земляные насыпи, с врытыми в них огромными
каменными глыбами. Над аркой была построена изящная беседка с
китайской крышей. Все это сооружение в дальнейшем получило
название «Большой каприз». (7).
Пушкин назвал это
место «Свод искусственный порфирных скал» (см. Прил. фото №2) /В
черновой рукописи значилось «поддельных скал»/, а всю
великолепную. Китайскую сказку – «чужим садом»: «Там нежила меня
теней прохлада».
Наконец, последняя
важная деталь стихотворения «В начале жизни…» – «двух бесов
изображенья»– любимые статуи поэта в Царскосельском саду.
Естественно, Пушкин не мог назвать их, ибо, хорошо известные
современникам поэта, они – прямые указатели места и времени
описываемых событий. Именно поэтому Пушкин кодирует их на манер
«шарад». Игра в различные варианты шарад была в то время любимым
развлечением собиравшейся в салонах дворянской молодежи. В этих
играх принимал участие и Пушкин.
Мережковский первый
определил эти статуи как Аполлона и Диониса. Аполлон, потому что –
Дельфийский идол; Дионис, потому что – сладострастный и всегда
противопоставляется Аполлону.
Прежде чем
обозначить статуи, которые, я убеждена, имел в виду Пушкин,
следует отвести утверждение, что они представляют Аполлона и
Диониса.
Во-первых, Аполлон,
с учетом своего малоазийского, догреческого происхождения, имел
множество сущностей: он был и губитель, и охранитель, и
стреловержец, и прорицатель и еще выполнял немало функций, но не
считался богом знания и гордыни. В пушкинской лирической поэзии
Аполлон упоминается многократно, но только в классическом варианте
как бог светлого начала, как Мусагет – водитель муз, как бог
искусства и художественного вдохновения, как покровитель милой
песенной музы поэта.
Во-вторых, описание
первой статуи никак не соответствует облику Аполлона, каким его
изображали в искусстве: высоким, стройным, длинноволосым юношей,
идеалом мужской красоты и благородства.
Единственный
признак, вводивший в заблуждение комментаторов – «Дельфийский
идол» (Аполлон имел в Дельфах свой храм-святилище со знаменитым
оракулом). В дальнейшем для ясности следует уточнить, что название
города Дельфы происходит от слова дельфин. Составитель
гомеровского гимна Аполлону рассказывает, как Аполлон обращается к
благородным критянам, которых он выбрал в качестве жрецов для
своего храма:
«…Так как впервые
из моря туманного в виде дельфина
Близ корабля
быстроходного я поднялся перед вами,
То и молитесь мне
впредь, как Дельфинию, и да зовется
Жертвенник этот
дельфийским. И будет он славе вовеки». (20)
Но мог ли Пушкин
назвать почитаемого им Аполлона, вдохновителя своей поэзии идолом
и бесом»?
А вот статуя
«Амфитриты с дельфином» /см. Прил. фото №№ 3-6/ работы
венецианского скульптора Пьетро Баратта точно соответствует
описанию Пушкина и к тому же является «Дельфийским идолом».
По мифологическим
сюжетам Амфитрина – самая прекрасная из пятидесяти нереид, дочерей
морского вещего старца Нерея, пленила могущественного морского
бога Посейдона. Он захотел увезти ее на своей колеснице, но
своенравная Амфитрита сбежала от Посейдона и спряталась в дальних
морских пещерах. На ее поиски бог морей послал своего священного
Дельфина и тот, разыскав беглянку, с почетом доставил ее
Посейдону. Женившись на Амфитрите, Посейдон подарил ей своего
Дельфина, и тот долго и преданно служил прекрасной богине,
сопровождая ее повсюду. В благодарность за верную службу Посейдон
после смерти Дельфина вознес его на небо и оставил навечно сиять в
виде «Созвездия Дельфина». От Посейдона Амфитрита родила морское
чудовище – Тритона. В искусстве изображалась с дельфином или в
колеснице, влекомой Тритоном.
Именно Амфитрита
является предметом поклонения, «идолом» для своего дельфина.
В паре с Амфитритой
на Эрмитажной аллее у Рыбного канала стояла статуя Сивиллы
Ливийской /прорицательницы/ работы скульптора Джованни Банацца
(обе скульптуры начала XVIII века /см. Прил. фото №№ 7-8/).
Эти “два чудесные
творенья” и влекли к себе юного поэта своей “волшебною красой”.
Сивиллы /Сибиллы/ в
греческой мифологии – прорицательницы, в экстазе предрекающие
будущее. Мифологическая литература содержит о них только общие
сведения; было их около десяти и назывались они по месту обитания:
самосская, делосская и т.д. Сведения о конкретных
«территориальных» сивиллах найти не удалось. К сожалению, нынешние
условия мало способствуют поисковой деятельности. Однако, в данном
случае история Сивиллы Ливийской не играет решающей роли, т.к.
облик обеих статуй совпадает с их описанием у Пушкина.
Анализируя черновую
рукопись, еще раз убеждаешься в том, что Пушкин стремится к
точности в изображении этих изваяний. Сначала возникает строка:
«двух богов изображенья», но из двух статуй богиня только одна, и
поэт ищет другое определение, общее для обеих статуй. Богиня,
рождающая тритонов, и прорицательница, что в христианстве
считается бесовщиной, точно соответствует строке: «двух бесов
изображенья». Известно, что изначально греческая мифология имела
единую демоническую природу для богов и многочисленных персонажей,
и только со временем разделила их на носителей светлого и темного
начал.
Сейчас эти
прекрасные статуи разлучили. Томная, сладостная Сивилла Ливийская
перекочевала к колоннам парадного входа Екатерининского дворца и
стоит рядом с Иолой /возлюбленной Геракла/, которая, как близнец
почти в деталях похожа на статую Сивиллы. А гордая, мятежная,
атлетическая Амфитрита соседствует со своей сестрой, нереидой
Галатеей /миф о Пигмалионе вторичен/. В ногах у Галатеи такой же
дельфин. /см. Прил. фото №10/. Мне трудно понять смысл такой
перестановки: создатели Царскосельской садово-парковой архитектуры
ничего не устанавливали без смысла. Амфитрита и Сивилла в паре
составляли художественную антитезу, взаимно подчеркивая характер
двух ипостасей женской природы. Теперь же сладость переместилась к
сладости, а дельфин к дельфину…
Обе статуи,
подданным картотеки скульптур Царскосельского сада, были
переставлены на Эрмитажную аллею у Рыбного канала в 1850 году. Мне
не удалось выяснить, в каком месте Екатерининского сада они стояли
до этого, но они стояли вместе.
Другая мысль
взволновала меня, когда в той же поездке в Петербург для съемки
скульптур Екатерининского сада в Летнем саду я увидела еще одну
Сивиллу Ливийскую: обнаженную, вызывающе кокетливую и еще более
прекрасную. В памяти сразу же возникла не вошедшая в текст
стихотворения «В начале жизни…» строка из черновой рукописи:
«Нагой природы женской лживый идеал». Разве это не о ней? /статуя
тоже начала XVIII века /см. Прил. фото №9/.
В мои далекие
студенческие годы, когда я ходила через Летний сад почти ежедневно
и каждую скульптуру знала в лицо, этой Сивиллы там не было.
Значит, она не была старожилом Летнего Сада. Не она ли стояла в
паре с Амфитритой в Екатерининском саду до 1850 года? Тут я
позволила себе немного пофантазировать…
Что такое для России
1850 год? Это – 25-тилетний юбилей царствования императора Николая
I, широко отмечавшийся в империи. Можно представить, что Николай
I, известный как деспотический цензор и ревнитель нравственности,
во время прогулок в Царскосельском саду отпускал по поводу этой
Сивиллы колкие замечания. Возможно также, что во время проведения
различных подготовительных работ к этой юбилейной дате угодливые
придворные службы передвинули статуи на Эрмитажную аллею, попутно
заменив обнаженную Сивиллу на другую, более пристойную. В любом
случае Пушкин не мог не видеть ее!
Как уже упоминалось,
в рукописи стихотворения имелась последняя незавершенная 18-я
терцина:
Я помню деву юности
прелестной,
Еще не наступила ей
пора,
Она была младенцем
–
По поводу этого
трехстишия Д.Н.Николич в своей статье говорит:
«Всматриваешься и
видишь, как пишущий титанически преодолевает не столько
сопротивление словесного материала, сколько сопротивление мысли,
как будто ни за что не желающий отлетать в ту даль, в какую поэт
ее гонит».
Николич ошибался.
Пушкин не преодолевает сопротивление мысли. Наоборот, мысль,
помимо его воли, уносится далее – в московское детство, и поэт сам
останавливает ее, ибо воспоминания о нем не относятся ни к
содержанию стихотворения, ни к гармонии с тем счастливым временем
и местом, где прошли его лицейские годы. Пушкин был нелюбимым
ребенком в семье и не хотел вспоминать об этом.
«Дева юности
прелестной» – это та самая «ранняя любовь», которую отметил Пушкин
во второй части «Программы» автобиографических записок из
московского периода. (18, т. VIII, с. 74). Предметом этой любви
была Соня Сушкова.
Сестра поэта
О.С.Павлищева вспоминает, как у Трубецких, Бутурлиных и Сушковых,
с которыми у Пушкина были дружеские отношения, родители поочередно
собирали своих детей, где их обучали танцам, а по четвергам возили
детей на детские балы к танцмейстеру Йогелю. Вот на этих уроках и
балах Соня Сушкова, бывшая на год моложе поэта, была партнершей
маленького Пушкина.
…Подруга возраста
златого,
Подруга красных
детских лет,
Тебя ли вижу,
взоров свет,
Друг сердца, милая
Сушкова? (18, т.I. с.181, 487).
Теперь, пожалуй, о
самой «закрытой» странице отечественного пушкиноведения. Вспомним
не вошедшие в основной текст две последние строки октавы из
«ранних редакций»:
Но лик и взоры
дивной той жены
В душе глубоко
напечатлены.
Здесь Пушкин
проложил нам такой узкий и такой хрупкий мостик, пройти по
которому следует с предельной осторожностью, чтобы не замутить
святыни, сокрытой в самых потаенных глубинах его необъятной души.
Нам известно
единственное опубликованное стихотворение Пушкина, посвященное
императрице: «К Н.Я.Плюсковой»
На лире скромной,
благородной
Земных богов я не
хвалил
И силе в гордости
свободной
Кадилом лести не
кадил.
Свободу лишь умея
славить,
Стихами жертвуя
лишь ей,
Я не рожден царей
забавить
Стыдливой музою
моей.
Но, признаюсь, под
Геликоном,
Где Касталийский
ток шумел,
Я, вдохновенный
Аполлоном,
Елисавету втайне
пел.
Небесного земной
свидетель,
Воспламененною
душой
Я пел на троне
добродетель
С ее приветною
красой.
Любовь и тайная
свобода
Внушали сердцу гимн
простой
И неподкупный голос
мой
Был эхо русского
народа. (18,т.I, с. 340, 504).
Стихотворение
написано в 1818 году в ответ на просьбу фрейлины императрицы
Н.Я.Плюсковой написать стихи в честь Елизаветы Алексеевны. В нем
прежде всего Пушкин подчеркивает свое достоинство поэта, чтобы
никому не дать повод упрекнуть его в угодничестве. Удивительно, с
каким блеском и точностью, избегая славословия и многословия,
всего в 2-х строках поэт определяет самую суть человеческих
качеств императрицы и кладет к ее ногам свою любовь и безграничное
уважение: «Небесного земной свидетель…» Я пел на троне
добродетель». В этих стихах Пушкин сам очертил рамки своего
отношения к Елизавете Алексеевне.
Если в стихотворении
«В начале жизни…» чувствуется, как в душу отрока входит образ
умной, образованной, духовно богатой «дивной» женщины и
впечатления, наполняющие юного поэта, заставляют его искать
уединения, чтобы «превратно толковать понятный смысл правдивых
разговоров», то это – та самая неистребимая потребность
влюбленности в «идеал», которая во все времена живет в душе
каждого подростка с той лишь разницей, что времена меняют идеалы.
В стихотворении «К
Н.Я.Плюсковой» 19-летний Пушкин уже открыто выразил свои чувства к
императрице.
Какой же была эта
необыкновенная женщина? По выбору Екатерины II
Луиза-Мария-Августа, дочь Баден-Дурлахского маркграфа, красивая
тринадцатилетняя девочка в 1792 году прибыла в Санкт-Петербург в
качестве претендентки на роль невесты для любимого внука
императрицы, пятнадцатилетнего Александра. Принцесса Александру
понравилась, и через год состоялось их бракосочетание. Однако, как
это часто бывает в ранних браках, у Александры и Елизаветы (имя,
полученное в православии) супружеская жизнь не сложилась. По
свидетельству фрейлины В.Головиной, «…Александр любил свою
девочку-жену любовью брата, а Елизавета, преданно любившая
Александра, воспитанная в принципах добродетели и исполнения
долга, жаждала совсем других отношений». (6)
Тем не менее,
семейного счастья не последовало. Елизавета родила двух дочерей,
но обе умерли в раннем возрасте. Тяжело переживая смерть детей и
семейную трагедию, Елизавета все-таки не сломалась как личность,
она увлекалась исторической и философской литературой, изучала
языки, в совершенстве овладела русским, была в курсе всех
политических событий.
Чуждая
многочисленных интриг и сплетен, в изобилии исходивших от ее
свекрови, императрицы Марии Федоровны, не любившей свою невестку,
она сумела укротить свое женское самолюбие и установить с
Александром дружеские отношения, став для него доверительным
советником.
Приведу выдержки из
статьи в Энциклопедическом Словаре Брокгауза и Ефрона (3, с.609).
«…Одаренная
восхитительным голосом, она имела особенный дар рассказывать;
император Александр I говаривал, что не имея времени много читать,
он обязан императрице сведениями обо всем, что появлялось
любопытного…После первых войн с Францией, особенно же с
наступлением грозы 1812 года, Елизавета Алексеевна совершенно
отказалась от внешних почестей и блеска, посвящая досуги свои
делам благотворительности. С 1812 года она, несмотря на настояния
своего супруга, отказалась брать миллион, который получают
императрицы, и довольствовалась 200 тыс., но и из этих денег она
на туалет и для себя собственно оставляла только 15 000 руб. в
год, все же остальное употребляла на пособия нуждающимся. В эту
эпоху, под ее покровительством и при деятельном участии ее
возникло Женское патриотическое общество… Слабое здоровье
Елизаветы Алексеевны расстроилось в 1825 году до того, что врачи
предписали поездку в Италию, но императрица предпочла умереть в
России. Вместо Италии был избран Таганрог. Император отправился
туда несколькими неделями раньше, чтобы приготовить помещение для
больной.
23-го сентября она
прибыла в Таганрог, где здоровье ее несколько поправилось; но
вскоре заболел император и 19 ноября скончался на руках своей
супруги. Император Николай I назначил ей миллион рублей в год, но
Елизавета Алексеевна ограничилась только тем, что следовало ей по
закону; из остатка составился первоначальный фонд комитета
призрения гражданских чиновников…
Раннею весной она
отправилась в обратный путь…Дорогою болезнь Елизаветы Алексеевны
внезапно усилилась; она принуждена была остановиться в Белеве и
там тихо угасла, 4-го мая 1826 года. Елизавета Алексеевна не
оставила никакого завещания: она всегда говорила, что не привезла
с собой в Россию ничего и потому ничем распоряжаться не может.
После ее кончины узнали о многих, раздававшихся ею негласно
пенсиях и пособиях…
Симпатичный образ
этой скромнейшей из императриц, на чело которой в последние годы
ее жизни легла печать глубокой грусти, еще недостаточно очерчен в
нашей историографии…».
Тонкий ценитель
поэзии, Елизавета Алексеевна, с интересом следила за литературной
жизнью России и пользовалась огромным уважением у прогрессивной
части российского общества.
Как отмечает
А.Н.Шебунин: «…Культ Елизаветы Алексеевны был вообще распространен
в среде литераторов, близких к Пушкину и Глинке. Подкупал ее
интерес к русской литературе и внимание к русским поэтам… Ее
считали именно светлым исключением в царской семье… Здесь важно
отметить то, что связи Елизаветы Алексеевны с писателями
простирались до того, что последние считали возможным знакомить
императрицу со своими запрещенными стихами…» (12а, т.1, с.53-90).
Документы о Пушкине,
к сожалению, не оставили нам прямых свидетельств о его
взаимоотношениях с Елизаветой Алексеевной. А они, безусловно,
существовали в первом дневнике, уничтоженном самим поэтом в дни
выступления декабристов, что-то оставалось в архиве Пушкина и было
изъято после его смерти, определенные материалы должны были иметь
место в семи томах записок Елизаветы Алексеевны…
В дневнике за 1833
год Пушкин отмечает: «…Государыня пишет свои записки…(имеется в
виду Александра Федоровна, жена Николая I). Дойдут ли они до
потомства? Елисавета Алексеевна писала свои, они были сожжены ее
фрейлиною; Мария Федоровна также, - государь сжег их по ее
приказанию. Какая потеря! Елисавета хотела завещать свои записки
Карамзину (слышал от Катерины Андреевны). (18, т. VIII, с.31).
Потеря действительно
огромная. Многие тайны императорской семьи и многие драгоценные
сведения для историков исчезли в том пламени.
При отсутствии
прямых свидетельств почти всегда имеются косвенные: это
стихотворение «В начале жизни…», ставшее темой настоящей статьи, и
еще одно стихотворение, на которое невозможно не обратить
внимания, это – «Заклинание», написанное фактически накануне
лицейской годовщины. На рукописи Пушкин сам поставил дату: «17
октября 1830. Болдино».
О, если правда, что
в ночи,
Когда покоятся
живые,
И с неба лунные
лучи
Скользят на камни
гробовые,
О, если правда, что
тогда
Пустеют тихие
могилы, -
Я тень зову, я жду
Леилы:
Ко мне, мой друг,
сюда, сюда!
Явись, возлюбленная
тень,
Как ты была перед
разлукой,
Бледна, хладна, как
зимний день,
Искажена последней
мукой.
Приди, как дальняя
звезда,
Как легкий звук иль
дуновенье
Иль как ужасное
виденье,
Мне все равно: сюда,
сюда!..
Зову тебя не для
того,
Чтоб укорять людей,
чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать
тайны гроба,
Не для того, что
иногда
Сомненьем мучусь…
но, тоскуя,
Хочу сказать, что
все люблю я,
Что все я твой:
сюда, сюда! (18, т.III, с.193, 511).
Комментарий к нему
короткий: «При жизни Пушкина не печаталось. Написано 17 октября
1830 г.».
Пушкинисты по поводу
этого стихотворения не говорят ничего определенного; предполагают
перевод из английского поэта Барри Корнуэла, но оно не совпадает с
его текстом. Некоторые допускают, что стихотворение связано со
смертью Амалии Ризнич. Но кратковременный одесский мучительный
роман поэта с легкомысленной женой итальянского купца, умершей в
1825 году в Италии, куда, по словам Пушкина, из ревности была
отослана своим мужем в мае 1824 года (12, т.II,
с.160), не мог через пять лет вызвать стихи такого накала. К тому
же, узнав о смерти Ризнич, Пушкин в 1826 году написал стихи:
Под небом голубым
страны своей родной
Она томилась,
увядала…
Увяла наконец, и
верно надо мной
Младая тень уже
летала;
Но недоступная черта
меж нами есть.
Напрасно чувство
возбуждал я:
Из равнодушных уст я
слышал смерти весть,
И равнодушно ей
внимал я.
Так вот кого любил я
пламенной душой
С таким тяжелым
напряженьем,
С такою нежною,
томительной тоской,
С таким безумством
и мученьем!
Где муки, где
любовь? Увы, в душе моей
Для бедной,
легковерной тени,
Для сладкой памяти
невозвратимых дней
Не нахожу ни слез,
ни пени. (18,т.II, с. 330, 436).
Однако, некоторые
исследователи не склонны доверять поэту в том, что он похоронил
свою любовь к Ризнич, на том основании, что весть о ее смерти была
получена им одновременно с известием о казни пяти декабристов и
психологически первую трагедию, как бы, заслонила трагедия вторая.
Поэтому строки из стихотворения «..но недоступная черта меж нами
есть…» и «… так вот кого любил я пламенной душой…» трактуются
философски. При этом почему-то умалчивается, что Ризнич умерла от
чахотки после того, как ее бросил последний любовник. (2, с.202).
Именно такую весть получил Пушкин и тогда указанные строки
воспринимаются однозначно. Нельзя не заметить грустную иронию в
строке «…Она томилась, увядала … увяла наконец…», это при том, что
у Пушкина в лирике случайных выражений не бывает.
«Заклинание» ни в
коей мере не может относиться к Ризнич. Здесь звучит чувство
совсем иного рода. Это скорее апофеоз любви духовной: женщину,
которая была утехой в образе «ужасного виденья» не призывают.
Высокая, почти священная любовь обращена скорее к другу, потеря
которого для поэта невосполнима. Никакая другая ушедшая из жизни
женщина, кроме Елизаветы, не могла вызвать стихи такой
запредельной тоски и боли. К слову, надо отметить, что черновик
стихотворения Пушкин уничтожил. Черновая рукопись – это интимная
лаборатория творчества поэта. В ней вдохновение сливается только с
его откровением, что для постороннего глаза не предназначено;
тогда в беловом варианте Пушкин корректирует текст так, чтобы
реальные персонажи не были узнаваемы. Для примера, в
стихотворении, также написанном «Болдинской осенью»:
Для берегов отчизны
дальней
Ты покидала край
чужой…
Стихи традиционно
относят к А.Ризнич. В комментарии сказано: «…В рукописи начальные
стихи первоначально читались:
Для берегов чужбины
дальной
Ты покидала край
родной.
Это заставляет
предполагать, что стихотворение обращено к русской, уезжавшей за
границу, а не к иностранке, возвращавшейся на родину, как обычно
предполагают…» (18, т. Ш, с. 204, 512).
В начисто
переписанном “Заклинании” Пушкин делает еще одну правку: в строке
“..чтоб укорять того,. чья злоба..” он перечеркивает “того” и
меняет на “людей”. В сопроводительн ом тексте В.И.Порудоминского и
Н.Я.Эйдельмана в сборнике «Болдинская осень» по этому поводу
сказано: «…Тут какая-то мысль, таинственная подробность, Мы не
знаем, кто эта женщина. Возможно, здесь отзвук совершенно
неизвестных нам событий пушкинской биографии…» (2, с.202).
Если быть
последовательным, то тот, кого зачеркнул Пушкин – не кто иной, как
сам Александр I, кто вместе со своей
матерью обрек Елизавету на жизнь, какую не пожелаешь ни одной
женщине. Многие события могут скрываться за многоточием в середине
второй строки:
… Не для того, что
иногда
Сомненьем
мучусь…но, тоскуя,…
Как уже упоминалось
ранее, в Таганроге внезапно умирает Александр I.
Считается, что вместо царя в гроб положили похожего на Александра
умершего солдата. На похоронах императора трудно было узнать. В
инсценировку «смерти» Александра, кроме Елизаветы, Николая
I, Марии Федоровны и доктора, были
вовлечены еще несколько близких доверенных лиц из придворных.
После похорон царя
об этом секрете Полишинеля еще долго шептались в обществе и в
народе. ( Помнится, во время «хрущевской оттепели» в одной из
газет появилась публикация о том, что в начале 20-х годов
большевики вскрыли гроб Александра I и
не обнаружили в нем ничьих останков).
Елизавета на
похоронах не присутствовала. Через несколько месяцев из Таганрога
она тронулась в обратный путь. Навстречу ей без свиты выехала
Мария Федоровна. Они встретились в Белёвском монастыре, где
46-летняя Елизавета «тихо скончалась».Странно, что хоронили ее в
заколоченном гробу,
…Не для того, что
иногда
Сомненьем мучусь…
И все же, несмотря
на принятые предосторожности, Пушкин оставляет нам единственный
прямой указатель личности «Леилы» – 17 октября – дата кануна
лицейской годовщины. На следующий день она снова возникнет в
образе «дивной жены» в любимом Царскосельском парке, в счастливом
лицейском отрочестве, но еще живая и божественно прекрасная. Здесь
явно ощущается, как меняется психологическое состояние поэта:
стихает взрыв отчаяния «Заклинания» и появляется спокойный,
умиротворенный тон « В начале жизни…». Это стихи об одной и той же
женщине, о глубокой и тайной любви Пушкина, оставшейся в легендах.
ЛИТЕРАТУРА
1. Анненков П.В.
Материалы для библиографии А.С.Пушкина. / Сочинения Пушкина с
приложением …/ Спб., 1855.
2. Болдинская осень
/ М., 1974.
3. Брокгауз и Ефрон.
Энциклопедический словарь. т.XI / Спб.,
1894.
4. Вел. Кн. Николай
Михайлович. «Старец Федор Кузьмич» / Ист. Вест., 1907
5. Гессен А. Все
волновало нежный ум… / М., Наука, 1964
6. Головина В.
Мемуары / М., Сфинкс, 1911.
7. Город Пушкин.
Памятники русск. Худож. культуры / М., «Искусство»,. 1954.
7а. Грот Я.К.
Пушкинский Лицей / Спб., 1911.
8. Лихачев Д.С. Без
доказательств / Спб., 1996.
9. Мейлах Б.С. Жизнь
Александра Пушкина / Л., 1974.
10. Мережковский
Д.С. ПСС, т.XVIII / М., 1914 /статья
«Пушкин в сб. «Вечные спутники» с.84-171 /.
11. Мифы народов
мира. Энциклопедия в двух томах / М., 1980.
12. А.С.Пушкин в
воспоминаниях современников. В 2-х томах. / М., «Худож. лит.»,
1974.
12а. Пушкин.
Временник Пушкинской комиссии. т.I,
Шибунин А.Н., с.53-90.
13. Пушкин. Изд.
Брокгауз-Ефрон, / Спб., 1911.
14. Пушкин. / Л.,
ГИХЛ, 1936.
15. Пушкин А.С.
Сочинения / ОГИЗ, 1949.
16. Пушкин А.С. ПСС
/ М.-Л., Academia, 1936.
17. Пушкин А.С. ПСС
/ М.-Л. 1949.
18. Пушкин А.С.
Полное собрание сочинений в десяти томах / 2-е изд. – М.: изд-во
АН СССР, 1956-1958.
19. Ученые записки
АГПИ им. Абая, сер.13 / Алма-Ата, 1958.
20. Эллинские поэты
/ М., 1963.
№ 1.
Императрица Елизавета Алексеевна
Неизв. худ. 1800-е годы.
Государственный
Музей А.С.Пушкина
№ 2.
Монументальная каменная арка «Большой каприз»
«...
свод искусственный порфирных скал»
