Рассмотрим несколько случаев из советской прессы. В сибирском поселке живет метеоролог, чьи долгосрочные прогнозы погоды, составленные на основе собственной теории, значительно более точны, чем официальные. По собственной инициативе он отправляет телеграммы с прогнозами туда, где ожидает неожиданные погодные аномалии. К нему обращается с запросами бесчисленное множество организаций – от обкомов партии до рыболовецких флотилий - и он всем отвечает. Благодаря нескольким эффектным предсказаниям он получил громкую известность:

Его признали потребители прогнозов, забрасывающие его просьбами, журналисты (и через них – вся страна), иностранные метеорологи, пишущие ему из Парижа «дорогой коллега и дорогой друг», и только советские ученые – нет.

Двадцать лет назад ленинградский изобретатель построил автомобильный двигатель, «...бесшумный, бездымный, экономичный и способный работать на низкосортном топливе» (188, стр. 11). Но на его пути «непреодолимой стеной» встал автомобильный институт НАМИ, ученые которого работают над собственным двигателем и с немалой изобретательностью дискредитируют конкурента. Ни сам изобретатель, ни авторитетные комиссии, ни газеты («Правда» в 1965 г., «Лит.газета» в 1982 и 1984 гг.) ни их читатели, завалившие институт возмущенными письмами, не могут преодолеть сопротивление ученых. «Будет обидно, если в какой-либо из зарубежных стран заработает мотор, который мы могли бы иметь еще лет пятнадцать назад» (188, стр. 11).

Еще статья с подзаголовком «Что мешает распространению прогрессивного медицинского метода?» Хирург из Таллина разработал метод восстановления травмированных суставов. Больные со всей страны едут к нему лечиться. Его вышедшая за рубежом монография вызвала поток восторженных отзывов. Но против – директор Института травматологии, главный травматолог страны академик Волков. Он «...использовал свою почти безграничную власть в медицинской науке.., чтобы затормозить развитие одного из новых методов отечественной травматологии» (153, стр. 13). Причем, сообщается, что этот академик выступает против новых открытий и методов не в первый раз. Еще пример из медицины; четверть века назад инженер-оптик Утехин изобрел очки, позволяющие эффективно лечить близорукость у детей. И это изобретение столкнулось со сходными препятствиями:

«Итак, советская офтальмология получила реальный шанс начать наступление на близорукость... Кто, казалось бы, должен был первым ухватиться за этот шанс, проявить живейшую заинтересованность, всесторонне и безотлагательно проверить, изучить открытие молодого инженера, поставить его в контекст современной медицинской науки и практики? Ну, конечно, офтальмологи, и в первую очередь специалисты по близорукости. Такое предположение естественно с точки зрения интересов дела и нормальной человеческой логики. К сожалению, против очков Утехина выступили как раз специалисты – руководитель отдела охраны зрения детей и подростков и заместитель директора по научной части Московского института глазных болезней имени Гельмгольца (186, стр. 13)».

Последовала длительная борьба, в ходе которой метод был не раз официально осужден и закрыт. Автор метода и другие врачи продолжили свою работу полуофициально. За них много раз вступалась пресса. В 1977 г. была открыта маленькая лаборатория, где принимают больных в десятки раз меньше, чем имеется желающих. Борьба продолжается, и журналист спрашивает:

Следующая история – из области педагогической науки. Новый метод обучения глухих детей, предложенный сотрудницей НИИ Дефектологии, позволяет тысячам людей не быть инвалидами, войти в нормальную жизнь. Дальше все развивается как обычно: «В институте вспыхнул конфликт, в результате эксперимент был фактически прекращен, а люди, которые им занимались, вынуждены были уйти» (113). Метод запрещен. Родители и педагоги пишут сотни писем в его защиту. Многократно выступает пресса: «Правда», «Известия» (трижды), «Московская правда», «Горьковская правда». Журналисты недоумевают:

Полагаю, что читатель уже достаточно опытен, чтобы ответить на этот вопрос самостоятельно. Да, правильно, причиной является «...отрицательное отношение НИИ Дефектологии, головного учреждения по разработке содержания и воспитания детей с дефектами умственного и физического развития» (113).

Нас уже не удивит, что в Физико-техническом институте прекращены работы над новым аналитическим методом, весьма ценным для практики и получившим международное признание. Автор метода уволен. Корреспондент снова недоумевает:

Вот еще один случай. Здесь я просто приведу цитату:

Снова и снова вмешиваются журналисты в судьбы открытий и изобретений. Организовали на телевидении целый клуб самодеятельных изобретателей, популярный у всех, кроме ученых:

Число этих примеров легко удвоить или удесятерить, но достаточно. Конечно, число таких случаев само по себе ничего не доказывает, и они приводятся здесь не для доказательства, а для иллюстрации. Рассматривая их, мы можем почувствовать некоторое общее правило, состоящее в том, что лидеры научного сообщества резко отвергают сделанное кем-то открытие (метод, изобретение). Если автор настаивает на своем, он испытывает неприятности – вплоть до увольнения – а его открытие официально запрещается. Преимущества нового открытия ясно видны даже для неспециалистов, вследствие чего в борьбу на стороне автора вступают государственные организации, пресса, общественность. Однако, научные лидеры не сдаются, а продолжают борьбу.

Почему руководители научного сообщества, обязанные обеспечивать прогресс в своей области науки, играют здесь прямо противоположную роль? Журналисты не могут этого понять, что видно по приведенным здесь цитатам. Кроме того, они выражают некоторое недовольство:

Действительно, ситуация кажется абсурдной, а поведение ученых – неадекватным. Что заставляет их раз за разом выступать против открытий, действовать против интересов своей науки, против интересов государства, рискуя вызвать его недовольство? Теперь мы достаточно знаем о научной иерархии и научной имитации, чтобы ответить на этот вопрос. Руководители научного сообщества считают себя наиболее выдающимися учеными, т.е. делающими наиболее выдающиеся открытия. Научная работа высокого ранга, т.е. важное научное открытие или изобретение, сделанное не ими, рассматривается как нарушение сложившегося в обществе статус-кво, как претензия автора открытия на лидерство в сообществе в ущерб его теперешним лидерам. Если рядовой врач придумал, как бороться с близорукостью, то по логике иерархической науки он должен руководить этой борьбой. Руководители сообщества воспринимают такую ситуацию как угрозу лично себе и всему сложившемуся порядку иерархии и имитации. И их реакция на эту угрозу вполне адекватна ситуации. Угроза и реакция на угрозу – таков классический конфликт советской науки.

Приведенные выше примеры показывают, что реакция на угрозу – это исключительно мощный фактор, которому внутри научного сообщества ничто не может противостоять. Он сметает любое открытие вместе с его автором вопреки очевидности и практической пользе, он способен десятилетиями успешно сопротивляться таким мощным внешним силам, как пресса, руководящие государственные органы, авторитет зарубежной науки. Это не удивительно, если мы вспомним силу эмоций, сопровождающих научную карьеру, напряженность страстей, пронизывающих научную иерархию.

Теперь мы в состоянии объяснить явления, описанные в предыдущих частях этой работы. Мы можем проследить, какую форму принимает в организованной науке классическая куновская научная революция и ее отдельные компоненты.

Научная революция начинается с аномалий. Но для руководителей научного сообщества признать их наличие означает примерно то же, что для министра – признать плохую работу своей отрасли. Аномалии означают недостатки в господствующей научной парадигме, т.е. на языке иерархической организации это значит, что сообществом плохо руководят. Следующий этап революции – сосредоточение сил и внимания сообщества на аномальных областях, появление специалистов по аномалиям. С точки зрения лидеров сообщества такое поведение близко к безумию, поскольку означает целенаправленный подрыв собственного положения. Этим и объясняется то, что советские геологи не замечали аномалий в геосинклинальной парадигме, а физики и психологи не замечают парапсихологических аномалий. Вся мощная научная машина направлена в другую строну, на исследования, развивающие и укрепляющие господствующую парадигму. Соответственно, не может быть признан и реально не признается кризис парадигмы. Утверждение, что господствующая парадигма находится в кризисе, в централизованном научном сообществе эквивалентно утверждению, что его руководители не справились со своими обязанностями. Поэтому пока контроль руководителей над сообществом эффективен, они не допустят такого утверждения.

Представим себе, что кто-то в недрах сообщества сумел исследовать аномалии, осознать кризис и предложить новую парадигму. Далее, по Куну, должен начаться период соперничества двух парадигм.

Разработка новой парадигмы есть исследование высшего ранга, значит, ее автор, согласно принципу угрозы, претендует на высшее положение в иерархии. Кто он по Куну? Молодой или новый в – данной области специалист, склонный к профессиональному риску и к эстетическому восприятию мира. Нет сомнения, что в организованном по-военному иерархическом научном сообществе такой ученый обладает весом и влиянием близкими к нулевым. Исход «дискуссии» между парадигмами совершенно очевиден; с одной стороны – вся мощь научного сообщества, умноженная на сильнейший мотив реакции на угрозу, с другой – не имеющий влияния индивид, мотивируемый, по Куну, «чем-то личным, неопределенным, эстетическим». Идея новой парадигмы будет стерта в порошок сразу же, как только будет замечена и признана представляющей опасность. Это борьба не равных, а несоизмеримых сил. С одной стороны хрупкое куновское «равновесие между аргументом и контраргументом», с другой – мощный, не останавливающийся ни перед чем механизм реакции на угрозу. Здесь столько же равновесия, сколько его между растущим деревом и лесорубом с бензопилой; сколько его на аналитических весах, позволяющих взвешивать не более грамма, с пудовой гирей на одной из чашек. Почти все члены сообщества – и никто за его пределамии – даже не заметят, что сообщество прошло мимо возможности научной революции, если только революция в это время не произойдет в мировой науке.

Теперь сформулирую основной вывод этой работы: научная революция классического куновского типа, признанная главным процессом развития науки, в организованной науке как в изолированной системе невозможна, поскольку блокируется механизмом реакции на угрозу. Формальное доказательство этого следующее; сила сопротивления старой парадигмы, определяемая механизмом реакции на угрозу, способного сопротивляться очевидным фактам, прессе, государственной власти, авторитету мировой науки, на несколько порядков больше, чем сила, создаваемая превосходством новой парадигмы над старой в рамках куновского соперничества.

Этот вывод не опровергается тем, что в приведенных газетных примерах авторы открытий довольно близки к признанию, несмотря на сопротивление ученых. В этих примерах речь идет о частных прикладных открытиях, преимущество которых легко понять неспециалистам. В настоящей революции, глубоко преобразующей науку, это невозможно. Журналист не в состоянии вмешаться в дискуссии о квантовой механике или хотя бы о плитной тектонике, пока не определилась практическая польза от них (позднее мы вернемся к этому вопросу).

Этот вывод подтверждается случаями противостояния советской и мировой науки, неучастием советских ученых в главных научных революциях (например, в самой последней, сегодняшней, связанной с «компьютеризацией» жизни общества), отсутствием научных революций, совершенных в основном советскими учеными, рассмотрением вопроса о возможности самостоятельного открытия тектоники плит в СССР (в первой главе работы).

К такому же выводу можно прийти, опираясь на цитированное выше положение Куна о конкуренции в научном сообществе как единственное исторически эффективном способе смены парадигмы. Поскольку конкуренция в иерархически организованном сообществе невозможна, значит, невозможна и смена. Понять ситуацию помогает и тщательно обоснованное высказывание Куна о внутреннем сходстве между научной и политической революциями: «Аналогия между политическим и научным развитием не подлежит никакому сомнению» (144, стр. 129). Может ли руководство тоталитарного общества признать в своей идеологии серьезные недостатки (аномалии) или ее неэффективность в целом (кризис)? Позволит ли оно кому-нибудь целенаправленно изучать аномальную область? Спокойно отнесется к предложению альтернативной политической программы, будет наблюдать, как она усиливается и приобретает сторонников? Признает ее более эффективной и добровольно уступит власть?

Эту ситуацию интуитивно понимают и журналисты:

Подобным образом рассуждает Поповский. По его мнению, советская наука подавлена мощным административным аппаратом, созданным, чтобы сделать ее управляемой, и отсюда все ее беды. Близкий вывод, но в другой формулировке, делает Орлов. Он говорит, что наука по своей сути есть «область частного предпринимательства», и при том ее «обобществлении», которое произошло, она не может выполнять своих функций.

Конкретные действия ученых в процессе их реакции на угрозу малоинтересны, о них можно узнать, например, из цитированных выше статей. Отмечу только одно обстоятельство. Лидерам научного сообщества не требуется осознавать противоречие между своей истинной и воображаемой ролями. Оно, как и механизм реакции на угрозу, остается в их подсознании, освобождая их от дискомфортного ощущения, противоречия между своими интересами и интересами науки. На уровне сознания они пользуются отсутствием формально логической процедуры выбора и обращают внимание на многочисленные слабости новой парадигмы. Они искренне защищают не себя, а науку от скороспелых, непродуманных гипотез. Внутренне они не злодеи, как бы плохо ни писали о них журналисты. Они ничем не отличаются от знаменитых ученых прошлого, до конца своей жизни не согласившихся с научными революциями своего времени. Венские психиатры не признали Фрейда. Тектонику плит признали не все западные ученые, и некоторые из них вели с ней полемику, по резкости не уступающую белоусовской (213, стр. 377-447). Просто у них не было в руках средств, чтобы заблокировать новую парадигму, а у ведущих советских ученых такие средства имеются. По Куну, решение научного сообщества есть высший судья, и права та парадигма, которая победила. Поэтому мы ни в чем не можем обвинять лидеров советского сообщества – они правы, потому что победили. Мы не можем апеллировать ни к их разуму, ни к их совести, поскольку их неправоту нельзя доказать ни логически, ни морально, Это и делает наш вывод о невозможности научной революции в организованной науке как в изолированной системе, безоговорочным.

Однако этот вывод во многом относится к воображаемой ситуации, поскольку советская наука не полностью изолирована от мировой (за исключением общественных наук). Учтем это обстоятельство. Раз в Советском Союзе новая парадигма появиться не может, значит, она появляется за рубежом. Затем различными путями проникает в СССР и находит себе первых сторонников. Вероятность того, что среди них окажутся руководители научного сообщества, крайне мала. Это пожилые люди, больше занятые научной имитацией, чем наукой, мало склонные переучиваться. Здесь куновские трудности не в качестве прикрытия, а на самом деле не дают им перейти на новую точку зрения. Значит, первым это сделает кто-то из рядовых ученых, обладающий, в принципе, теми же качествами, что и создатель новой парадигмы, и, следовательно, такой же малоавторитетный и беззащитный.

Парадоксально, но принятие новой парадигмы рядовыми членами сообщества ухудшает отношение к ней со стороны его лидеров, поскольку включает в действие механизм реакции на угрозу. С точки зрения принципа угрозы, первые защитники новой парадигмы так же опасны, как и ее авторы. Здесь мотив реакции на угрозу может быть даже слегка приоткрыт в виде патриотических высказываний: «Мы не допустим, чтобы нас учили из-за рубежа». Новая парадигма решительно отвергается, однако ее развитие за рубежом остановить нельзя. Оттуда приходят все более конкурентоспособные ее варианты, приобретают все больше сторонников и причиняют все больше беспокойства. Теперь руководители сообщества, возможно и жалеют о начатой борьбе, но взятая на себя роль обязывает ее продолжать. Усиление угрозы усиливает и реакцию на нее. Борьба с зарубежной наукой становится существенным компонентом деятельности советского научного сообщества, а формула несогласия с нею входит в состав советской профессиональной парадигмы.

Собственно, здесь мы имеем дело уже с локальной идеологией реликтового типа». Значит, ее причиной является иерархическая организация научного сообщества и связанные с этим явления научной имитации и реакции на угрозу. Захватные идеологии возникают по тем же причинам, только не для защиты, а для нападения, не для реакции на угрозу, а для угрозы.

Теперь можно закончить ранее начатое определение научной идеологии: локальная научная идеология предназначена для захвата власти в научном сообществе (захватная) или для удержания этой власти (реликтовая) какой-либо группой ученых. Следовательно, по своим функциям локальные идеологии в научных сообществах абсолютно точно соответствуют роли политических идеологий в обществе.

Целью идеологических учений является защита интересов какой-либо группы в человеческом обществе (по признаку нации, расы, класса, сословия, партии, религии, пола, происхождения, богатства, способностей и т.д., и т.д.). Это интеллектуальное орудие, с помощью которого социальная группа захватывает или защищает свои привилегии. Например:

Именно так оцениваются функции идеологий в работе (269), где выделяются три основные типа учений – научные, религиозные и идеологические. Первые опираются на законы разума и логики, и существуют, пока соответствуют им. Вторые обязательно подразумевают искреннюю веру (в Бога или во что-то иное). Третьи – идеологические – опираются на насилие и служат для защиты чьих-то интересов. Они могут маскироваться под научные или религиозные учения и включать в себя элементы тех и других, но в принципе ни разум, ни вера для их существования не обязательны.

Тоталитарное общество воспроизводит себя и в научном сообществе, поскольку не может допускать в себе инородных включений. Возникшая научная иерархия стабилизирует свою власть с помощью локальной идеологии. Можно сказать, что научные парадигмы в условиях иерархического сообщества принимают форму локальных идеологий. Следовательно, идеологии будут возникать до тех пор, пока научные сообщества можно будет захватывать и удерживать наподобие крепостей. Вот, например, картина взятия биологии мичуринцами в 1948 году, хорошо иллюстрирующая цель локальной идеологии и подлинные мотивы ее лидеров:

Почти теми же словами характеризуются мотивы лидеров захватной локальной научной идеологии, победившей в советской психиатрии в начале 50-х годов на основе борьбы с так называемыми «антипавовцами»:

В мировой науке нет локальных идеологий не потому, что там ученые умнее и нравственнее (хотя это, вероятно, так), а потому, что там нечего захватывать. Попробуйте «захватить» западное научное сообщество (например. Геологическое общество Америки). Не имея жесткой структуры, оно уйдет у вас между пальцев. В этой свободной ассоциации нет ни командных высот, которые можно завоевать, ни «пирога», на который можно наброситься.

Все же странно, почему руководители сообщества вступают на бессмысленный и гибельный для них путь борьбы с мировой наукой? Они могли бы возглавить, переход на новую парадигму и тем сохранить как интересы советской науки, так и свое положение в сообществе. Вероятно, для руководителей сообщества парадигма должна удовлетворять двум условиям: оправдывать существующую иерархию и позволять делать имитационные работы. С этих позиций старая парадигма лучше: в ней заслуги лидеров сообщества велики и неоспоримы, и она уже приспособлена к имитации, а в новой и то, и другое предстоит делать заново.

Вообще, к научным теориям и их создателям ведущие советские ученые относятся с известным пренебрежением. Пройдя по научной и партийно-государственной иерархической лестнице, они знают всю сложность этого подъема. Им знакомы все невероятные трудности советского хозяйственного руководителя, вынужденного ежедневно решать принципиально нерешаемые задачи. Поэтому они искренне убеждены, что делание карьеры требует наивысших интеллектуальных способностей, а научные теории придумываются людьми, недостаточно умными, чтобы занять высокий пост. Я неоднократно слышал от бывших руководителей, перешедших в науку, что в ней остались нерешенные вопросы только потому, что лично они пока были заняты более важными делами. Живя в обстановке научной имитации, лидеры сообщества перестают отличать настоящие работы от имитационных и могут просто не знать о трудностях создания настоящей научной теории. Делая имитационные работы согласно занимаемой должности, они могут искренне считать их научными.

Например, академик Шило занимался геологией россыпных месторождений, региональной геологией и экономикой Магаданской области. Став президентом Дальневосточного научного центра, он сразу повысил ранг своих исследований. Он выступил в 1979 г. на Международном Тихоокеанском конгрессе с докладом «Динамическая природа Тихого океана», где излагалась общетектоническая гипотеза, абсурдная с точки зрения и геологии, и физики, и просто фактов. Аргументы доклада выглядели так:

Затем, в 1982 г. он опубликовал в редактируемом им журнале «Тихоокеанская геология» бредовую «гипотезу» происхождения Солнечной системы, без единой литературной ссылки, расчета или формулы! (293, стр. 20-27).

Существует глубокая внутренняя связь между локальной научной идеологией и научной имитацией. С точки зрения имитации, идеология предпочтительнее, чем наука. Наука с ее точными формулировками, четкими доказательствами и опровержениями, ясным разделением впервые установленного от заимствованного у других, неудобна для имитации. Идеология, с ее туманностью, неоднозначностью, ирреальностью, отсутствием четкого позитивного содержания, значительно удобнее. Можно сказать и так, что локальная научная идеология есть научная теория, приспособленная к требованиям научной имитации. Не исключено, что позитивное содержание локальных научных идеологий, которое в предыдущей главе я назвал случайно формирующимся, определяется правилами построения научно-имитационных текстов. Это можно увидеть, например, в описании еще одной психиатрической научной идеологии – так называемого учения о шизофрении – сформировавшейся в советской науке в течение 60-х годов. В этот период мировая психиатрия отказалась от понятия «шизофрения», убедившись, что оно объединяет разнородные реальные явления и основательную долю иллюзий самих врачей:

Напротив, в советской психиатрии данное учение расширилось и укрепилось, что позволяет отнести его к типичным реликтовым идеологиям. Его имитационное удобство подчеркивается в нижеследующем описании:

Все типы локальных научных идеологий – реликтовая, победившая захватная или укоренившаяся в сообществе навязанная, – в дальнейшем ведут себя примерно одинаковым образом, что позволяет рассматривать их совместно. Противостоящая идеологии научная парадигма развивается, становится все более привлекательной и требует тем самым все более жестких мер для борьбы с нею. Этим объясняется отмеченная выше тенденция научных идеологий к ужесточению, «восходящий» путь их развития. Стремление получить помощь государства заставляет идеологии переходить к жестким формам и объявлять своих врагов его врагами. Чтобы удерживать сообщество в подчинении, требуется увеличивать степень насилия и создавать специальный научно-карательный аппарат, наподобие созданного мичуринцами:

Имеется и внутренняя причина восходящего развития локальной научной идеологии. Идеология должна выглядеть как наука, т.е. не повторять одно и то же, а творчески развиваться. Каждый ученый должен добавлять новое. Поскольку при этом опровергать идеологию запрещено, значит, нужно ее подтверждать. Вектор творчества задан заранее. Если утверждается, что в природе нет надвигов, то это надо конкретно показать на фактах, в одном районе, в другом и т.д. Если лидер идеологии предполагает «самозарождение» живого, то одна диссертация докажет это на инфузориях, другая на клетках, третья на вирусах, со всеми необходимыми графиками, таблицами, фотографиями и прочим. Критика зарубежной науки находит новые аргументы, апологетика лидеров сообщества – новые краски. В результате нарастает масса научно-идеологических фактов, статей, диссертаций, обученных студентов, заинтересованных ученых. Таким образом, научно-идеологическая ирреальность имеет внутренний импульс к усилению, росту и существованию в течение неопределенно долгого времени. Например, некоторые локальные идеологии в общественных науках устойчиво существуют уже более полувека. Поэтому в условиях локальной научной идеологии проведение исследований по какой-то проблеме только удаляет от этой проблемы. Чем больше исследований, тем больше масса научно-идеологических ирреальных фактов, груды которых придется разгребать последующим поколениям, ученых. Поэтому лучше, если исследований делается поменьше.

Например, в 70-е годы появились советские плитно-тектонические работы по геологии Исландии, Африки, Аляски, Калифорнии, юга Атлантики, Карибского моря. Эти далекие районы были изучены исключительно зарубежными учеными. Вклад советских геологов в их изучение был исчезающе малым, что облегчило им путь к правильным выводам. Напротив, на территорию СССР, изучаемую только советскими геологами, плитно-тектонические модели начали появляться значительно позже, а в основном отсутствуют и до сих пор. Это наглядно проявилось в 1977 г. на Первом съезде советских океанологов. Из семи докладов по геологии советских тихоокеанских морей, подробно изученных советскими геологами, все семь были направлены против тектоники плит. Остальные четыре доклада были за тектонику плит и касались отдаленных районов (Австралии, Индийского океана, Карибского моря), в исследовании которых роль советских ученых была незначительна.

Другой пример. В рифтах (щелях, возникающих на границах двух расходящихся плит) земная кора растянута и тонка, а к поверхности поднимается нагретая и более легкая, чем обычно, мантия. Советские геофизики, изучавшие Байкальский рифт, обнаружили эту линзу нагретой мантии, но поскольку такое явление не предусматривалось теорией, приняли ее за аномально мощную земную кору. Эта модель, прямо противоположная реальности, была зафиксирована во множестве публикаций. В начале 70-х годов советская экспедиция направилась в Исландию, на «испытательный полигон» тектоники плит, где Срединно-Атлантический рифт выходит из-под моря. И там была «обнаружена» очень мощная континентальная земная кора (посреди океана), что в корне подрывало все плитно-тектонические построения. Лишь к концу 70-х годов, когда советские исследования вошли в противоречие с данными всего мира, их методика была изменена, и результаты оказались такими же, как везде.

Советский ученый, выступая против американских наблюдений за реанимированными пациентами, пишет, что из тысячи участников 2-го Всесоюзного съезда реаниматоров никто не сообщал о подобных явлениях (151). Вероятно, отсутствие таких сообщений на съезде из 10 тысяч врачей было бы еще более убедительным.

Итак, локальные научные идеологии возникают вследствие иерархической организации научного сообщества, благодаря научной имитации, реакции на угрозу и неоднозначности дискуссии между парадигмами. Они служат для захвата или для удержания власти в сообществе, выражаются в приобретении научной парадигмой свойств идеологического учения (негативность, туманность, специфическая аргументация и полемика, построение ирреального мира), а научным сообществом свойств идеологического общества (насилие). Внешне выглядят как противостояние советской и мировой науки. Имеют тенденцию к неограниченно долгому существованию.