О культурной кристаллизации*

Гелен, Арнольд

За более чем столетний период американцы и европейцы создали действительность, никогда прежде не имевшую места: технические и индустриальные открытия они привели в огромную взаимосвязь, вступив в нее как на вторую землю в качестве условия своего дальнейшего существования и обосновавшись в новой среде, насильственно и одновременно искусственно оставляющей позади себя все возможности сопоставления. Физическая и духовная сила убеждения современной культуры оказалась неотразимой. Народ и континент один за другим решились или именно приняли решение преодолеть свои прежние традиции, оставить всю субстанциональность достигнутого, бывшего само собой разумеющимся, чтобы обеспечить себе доступ в этот мир. Этот мощный процесс, призванный до неузнаваемости изменить внешнее и внутреннее лицо человечества, как предсказывал еще в 1908 году Макс Вебер, сопровождался катастрофами соответствующих масштабов, и факт то, что первая четырехлетняя технизированная война тотчас вызвала первое всеобщее переживание человечества, переживание, охватившее фактически всю землю.

В Германии этот длившийся несколько поколений и местами крайне мучительный процесс индустриализации с самого начала можно было наблюдать благодаря ясному и бодрому сознанию одной из духовно самых активных наций планеты. Историческая рефлексия тотчас распознала эпохальность данного процесса. В одно и то же время мы изобрели как новые машины, так и новые нравы, страдая от них и пожиная их плоды, наблюдали за ними и регистрировали их последствия. При желании отдать себе отчет в фантастическом масштабе происходивших событий, достаточно, может быть, указать, что около ста лет назад –– в 1867 году –– Отто был изобретен двигатель внутреннего сгорания, и в том же самом году вышел «Капитал» Маркса. Впрочем, в том же году Бисмарк ввел всеобщее избирательное право в Северо-германском союзе. События разворачивались, таким образом, одновременно и в сфере науки, они повлекли за собой быстрое и действенное формулирование программ и политических направлений. Процесс установления этого нового естественного окружения, в котором мы сейчас живем, протекал в условиях жесткой враждебности –– враждебности всякого рода: политической, экономической, идейной, творческой. И то, что называют критикой культуры, составляет лишь часть данного противоборства, впрочем, часть вполне оправданную, в которой неловкость, растерянность и страдание так или иначе не-убежденных все же пытаются аргументировано и разумно выразить себя. Такое критическое, активное и страстное противоборство всегда присутствовало у известных писателей и философов этого времени, оно обнаруживается у Шелера, Музиля, Бенна, Томаса Манна. В чудовищном сумбуре голосов, выразивших и истолковавших прошлое и нынешнее столетие, невозможно, как нередко думают, хоть как-то сориентироваться, и как Вы знаете, даже Бенн не избежал влияния этого абсолютного и нигилистического хаоса. Тем не менее я думаю, уже можно зафиксировать определенную стабилизацию, и может быть даже попытаться приступить к описанию существующих состояний. Их движение больше не характеризуется ненаправленностью и непредвиденностью, и, кажется, обозначается кое-что из того, что я называю «кристаллизацией». При этом следует обратить внимание прежде всего на то, что больше не имеет места, как, например, то ослепление жизненными законами техники и индустрии, которое говорит с каждой страницы Ницше. Я сам еще точно помню свое возмущение, с которым прочел где-то замечание Шпенглера –– я был тогда студентом, –– и которое звучало примерно так: он надеялся, что его сочинения будут содействовать тому, чтобы сделать студентов философии техниками. Сегодня такое указание кажется мне совершенно правдоподобным.

Исходя из этих оснований я хочу обратить Ваше внимание на то, что совершенно прекратились неоднократно предпринимавшиеся в прошлом столетии и еще вплоть до нынешнего попытки упорядочить поднятый сумбур идей и мотивов всех времен и направлений таким образом, чтобы организовать их на основе одной определенной науки, которая бы, таким образом, естественно получила статус сверхкомпетентности. В том, что не было никаких сомнений в возможности популяризации наук, и состояло одновременно требование духовного преобразования общества, стало быть миссионерское требование. Ницше предпринял такую попытку на основе философии, проект которой охватил биологию и физику вплоть до истории культуры и религии, на основе этих мотивов он, с необыкновенным мастерством опираясь на актуальность времени, зарядил контрхристианский пафос изменения образа мыслей. Данный проект представляет собой яркий пример того, что я здесь в этих размышлениях хочу описать как исторически прошедшее и более не восстановимое, а именно как «великий ключевой аттитюд», т.е. предприятие, которое на основе общего представления хотело бы дать интерпретацию мира, а с ней и ясное руководство к действиям. Нечто подобное возникло во всемирной истории сначала в христианской религии, и в этом отношении в новых системах речь идет, как уже неоднократно отмечалось, о секуляризации первоначально христианской комбинации проекта мира и руководства к действиям, адресованных каждому.

Очевидно за 2000 лет эта форма поведения оказалась настолько интериоризованной, что обрела способность определяться и вполне земными интересами. Так, неоднократно предпринимались попытки расширить до универсального принципы объяснения и предметные представления отдельных наук, присоединив к этому этические следствия. Подобным образом Дарвин превратил свою зоологию в историю развития человека, и основные идеи о борьбе за существование и о выживании наиболее приспособленных, с помощью которых он объяснил изменение видов, были поняты одновременно как биологическое и этическое оправдание английской экономики, основанной на конкуренции. Влияние таких идей было исключительным по своему характеру, поскольку давало возможность со всей непосредственностью почувствовать себя в качестве хозяйствующего европейца, оказавшегося в самой середине жизненного потока. Бодрый прогресс индустриальной эпохи считает себя оправданным законами самого бытия. Системы подобного рода, то есть философские или чрезмерно завышенные в научном плане общие интерпретации жизни, с выведенными из них этическими следствиями, составляют то, что называют мировоззрением. Такие мировоззрения служили в качестве эрзац-религий, почти всегда они были атеистическими. Подобным образом следует расценивать и психоанализ Фрейда. Хотя он и не содержал высказываний о внешнем мире, но его толкование в духе естественнонаучного механизма времени просто предполагалось в качестве само собой разумеющегося. Великолепная и оригинальная психология Фрейда была связана с идеей и претензией на общую человеческую историю культуры и нравов включая искусство и закрепила эту претензию за анализом произведений. Что же касается этической стороны, то в освобождении человека от чувства вины и от Бога есть что-то от прежнего порыва Просвещения, когда позднее пессимизм стареющего автора, просачивающийся в возможность человека быть счастливым, задал разочарованный тон [его размышлениям]. Не было недостатка и в намеках на социалистические идеи, таким образом, он был близок к одной из самых влиятельных систем, системе Маркса, глубокомысленно связавшего смесь истории философии и экономической теории с совершенно однозначными руководствами к действию в духе классовой борьбы, и тем эффективнее, что не только обратился к образованным людям, но и апеллировал к коллективной судьбе и занялся организацией солидарности обездоленных.

Это лишь некоторые примеры мировоззрений с их одновременно теоретической и практической направленностью. И как отношение, как внутреннюю потребность человека я называю нечто подобное великим ключевым аттитюдом. Вплоть до нынешнего столетия не было философа, который бы не стремился действовать подобным образом, и можно сказать, что вообще мировоззренческий престиж, которым наслаждалась наука как таковая в прошлом столетии и вплоть до нынешнего, был приписан ей изнутри. Поскольку в конце концов от наук ждут разъяснения главных вопросов, а именно: «Что мы можем знать?» и «Что мы должны делать?». На третий кантианский вопрос «На что мы можем надеяться?» уже был дан хороший ответ, когда в духе этой гражданской эпохи верили во внутримировой прогресс в сторону лучшего. И я думаю теперь, что для нашего понимания времени и самих себя очень важно отдать себе отчет в том, что именно это духовное отношение стало сегодня историческим. Тем самым я хочу сказать, что нечто подобное больше не может вновь возникнуть, тогда как в то время к этому вынуждала внутренняя форма науки. Великий ключевой аттитюд еще живет во многих людях в качестве некой пустой модели, но она больше не в состоянии предметно наполняться каким-либо мировым содержанием или этически недвусмысленными указаниями. Поэтому марксизм и сохраняется как теория, ведь успешное политическое осуществление институционализировало его в мировой империи, как вообще идеи выживают лишь тогда, когда воплощаются в институциях. Все другие соперничавшие тогда системы имеют теперь лишь литературно-историческое значение, как, например, философия Ницше, или же их мировоззренческое содержание испарилось, и они сузились до профессиональной области, как, например, психоанализ.

Теперь мне хотелось бы обратить Ваше внимание на различные явления, которые становятся понятными при таком взгляде. Первая затрагиваемая здесь мысль касается религии и ее стабилизации, события, казавшегося совершенно невероятным сто лет назад, впрочем, оно и сегодня ни в коем случае не ограничивается кругом христианской религии. После того как прежние атеистические эрзац-системы, за исключением марксизма, исчезли, религия, по крайней мере in foro interno, осталась неопровергнутой в качестве морального авторитета, причем она, разумеется, полностью освобождает от своей оценки технически-индустриальное преобразование внешнего мира, ограничивая себя, таким образом, в том, что касается внешнего воздействия на человеческую природу, т. е. социализируется.

Но я хочу обратиться к объяснению того, почему больше не возникает каких-либо мировоззренческих предложений. Для этого имеются практические и теоретические основания. Прежде всего обнаруживается, что реализация идей, а следовательно придание действительности нужной формы таким образом, чтобы она походила на чистоту идеи, всегда является намерением, связанным с кровопролитием. Действительность не подчиняется идеалу, который мстит ей за это.

После двух мировых войн, которые с неслыханными жертвами велись под знаменем идей, кажется, будущее имеют лишь те идеи и мировоззрения, которые уже вступили в порядок функционирования, в законы производства больших индустриальных обществ, ставшие в ходе истории реальной конституцией таких больших индустриальных государств, и которые, таким образом, теперь исчезают в качестве дорого оплаченной реальности любой дискуссии. Так обстоит дело с западной и восточной частями планеты. Совершенно невозможно представить, что новые системы идей с той же претензией на преобразование мира, с которой сто лет назад появился марксизм или восемьдесят лет назад Ницше, вообще могли бы быть услышаны –– возможности эпохи больше не предусматривают это. И поэтому философия предлагает тот взгляд, который она демонстрирует.

Конец философии в смысле ключевого аттитюда трудно переоценить по значению, поскольку от Вольтера до 20-го столетия здесь происходили взрывы, а также медленные и окончательные химические преобразования в духе человека. Но и это эрзац-религия, исходящая из чрезмерно разросшейся отдельной науки, и то, что, например, попытались когда-то сделать дарвинизм или биологизм, реально больше невозможно, уже не говоря о том, что биологизм и в политическом плане был скомпрометирован в Германии. Ибо сегодняшнее состояние самой науки больше не допускает распространения ее результатов в мировоззренческом и этическом смысле. Эти попытки в то время опирались на сравнительно примитивную стадию развития наук, которая сегодня преодолена, и в которой к тому же переоценивали степень взаимосвязи явлений. Здесь побеждает, как Вы сейчас замечаете, тема специализации. Любая серьезная наука настолько разветвилась в отдельных постановках вопросов, что в случае требования абсолютной компетентности стала бы защищаться самым решительным образом, так как тогда она вообще не имела бы языка. Сегодня у нас есть усовершенствованная химическая или физиологическая наука, усовершенствованная психологическая наука и т. д., есть профессиональный язык с однозначно характеризуемым положением вещей в четко очерченной области, и каждый из этих профессиональных языков –– я назову еще юридический или медицинский –– выполняет функцию согласия, т. е. тот, кто хочет проникнуть в эти области фактов, не может уклониться от осознания того, что в каждом случае процессы настойчивого формирования понятий, употребляющихся там, точно схватывают вещи. Но чего нет, так это поперечного, вышестоящего и охватывающего все эти отдельные области или лишь некоторые из них предметного языка, выполняющего функцию согласия. Этого нет. А значит, о космосе наук как таковом можно говорить лишь с дилетантской точки зрения.

Тем самым становится окончательным разделение профессионала и дилетантов. Понятия и постановки проблем каждой специальной науки при достигнутом сегодня уровне специализации становятся настолько отвлеченными и абстрактными, что для посторонних, не прошедших долгого пути [проникновения в суть соответствующей проблемы], они вообще не понятны. И умный и образованный человек может удовлетворить свой интерес в областях, не имеющих непосредственного отношения к его собственной сфере деятельности, лишь на уровне поверхностных соображений и в уже не актуальной плоскости, попытки же популяризации сложных теорий вообще прекратились. В 20-е годы появились многочисленные сочинения, пытавшиеся перевести теории Эйнштейна на язык образованных дилетантов. Нечто подобное сегодня просто больше не предпринимается, поскольку в очень многих областях, я назову здесь и социологию, затруднено взаимопонимание между коллегами-учеными, проблематична даже возможность осуществления обзора внутри самой области. Следовательно, за пределами собственной рабочей области компетенцию, информацию и осведомленность без церемоний уступают другим, т. е. делегируют свое суждение.

Таким образом, науки имеют тот же стиль, который повсеместно господствует в современном обществе, прежде всего в экономике, управлении и политике. Везде информированные отделены от не-информированных, компетентные лица –– от неспециалистов, профессионалы –– от дилетантов, утвердилось прежде всего это положение, оно беспрепятственно осваивается и признается. При этом возникают совершенно странные явления, когда в областях, в которых компетентность прежде признавалась за каждым, имеет место недоступность экспериментальных тематик. Так в искусствах, когда мы имеем дело с искусством, с трудом понимаемом дилетантами, полно знания из разряда сверхкомпетентности. Вряд ли уже возможно представить общедоступную литературу или живопись, которые бы не были одновременно отсталыми и банальными. Такого еще отнюдь не было в 20-е годы, когда, например, искусство Барлаха было общедоступным, но в то же время –– как средство выражения –– репрезентативным для своего времени. Но это уже в прошлом.

В таких обстоятельствах ясно, что создание глобальных образов мира внутри наук невозможно, как, впрочем, и осуществление фундаментальных реформ в какой-либо общей системе практики; поскольку же фундаментальные реформы в управлении или системе воспитания равным образом невозможны, то с учетом существующего там избытка данных они вынуждены мыслиться на абстрактном уровне, в отсутствии наглядности, когда лишь дилетанты могут вообразить, что в этом случае не происходит отклонения от темы.

Я задержусь здесь еще на анализе состояния наук и опишу их институциональное упрочнение. Известно, что естественными науками занимаются не только в высших школах, но и с гораздо большим привлечением персонала и средств на больших промышленных предприятиях и в государственных лабораториях, где, например, сконцентрированы исследования в области ядерной физики. Наличие институциональной рамки медицинских наук очевидно в клиниках, являющихся одновременно и исследовательскими точками, таким образом, институциональная рамка характерна прежде всего для решающих в социальном плане организационных систем медицинского страхования, для этого огромного здания расчета, управления и производства, которое в Германии вмещает в себя 75 % всего населения. Юридическую науку опять же обычно рассматривают с той стороны, где она предстает как огромная рациональная система понятий и норм, которую в упорядоченном виде можно найти в сводах законов; таким образом она и изучается. Напротив, если посмотреть как эта система функционирует, то надо бросить взгляд на многочисленные учреждения, в которых юристы ежедневно переводят ее в действие: не только на суды и адвокатские конторы, но и на парламенты с их правовыми комитетами, на международные организации типа ОЕСС[1] с их договорами, на правовые отделы промышленных предприятий, на бесчисленные должности в сфере общего и специального управления, где следует действовать юридически корректно, поскольку каждый административный акт спорен, на ратуши, на центральные бюро профсоюзов и т. д.

Ранее я сказал, что взаимосвязанный образ мира больше не может быть создан на основе наук, и следовательно было бы еще абсурднее попытаться сделать нечто подобное за их пределами. Теперь же мы пришли к выводу, что этот недостаток не столь опасен, поскольку все эти науки взаимосвязаны, правда не в головах людей, там синтез как раз не достижим, а скорее в общественной реальности в целом. Все они действуют в качестве отдельной функции в огромной надстройке индустриального общества. Взаимосвязь, таким образом, существует на уровне общественной практики, но там она столь же всепронизывающа, как и кислород. В каждой буханке хлеба содержится сегодня химия, и она циркулирует в нашей крови, в каждом доме имеет место постоянный подсчет, в каждом случае смены местожительства –– строительная техника, в каждом административном действии –– юриспруденция. И если я как социолог употребляю какую-нибудь формулу или выражаю «мнение», то мне подчас приходит на ум, что оно уже является статистически подсчитанным.

Так обстоят дела со всеми практическими науками, все они работают, встроенные в сверхструктуру общественной взаимосвязи. Поэтому все они находятся в абсолютном и непрерывном развитии, они вынуждены прогрессировать в процессе дальнейшего расширения, защищенные от закостенения и конфуцианизма именно вследствие этого переплетения с практической реальностью. Исключение составляют философия и науки о древнем мире, которые, с тех пор как они не признаются в качестве само собой разумеющихся, находятся в кризисе самообоснования. Но кроме того я описал Вам и culture encadrée, культуру наук, встроенную в супермашину, которая работает с мощностью 50 миллионов человеческих сил. Там нет сомнения в себе, там действует само собой разумеющееся постепенного развития, а следовательно прогресса. Но нигде внутри этой общей системы, пропитка которой имманентной научностью непрерывно растет, не встречается сегодня той большой духовной надежды, того чрезмерного и полного разочарований, но все же вдохновляющего и живительного ожидания новых пространств, которые бы теперь наконец раскрылись и поразили нас, как она еще присутствовала в идеологических притязаниях прошлого столетия. Сегодня можно сказать, что эта юная сила если и выдержала первую мировую войну, то вторую уже нет.

Теперь, чтобы придать завершенность нашему образу, представим себе две части мира, восточную и западную, каждую с мощными центрами компрессии этой индустриально-технически-сциентистской культуры. В каждую из этих систем вмонтирована политическая идеология, каждая до самых мельчайших волокон пропитана одной из них, в каждом случае они пронизывают внутренние формы человеческого бытия и простираются до формальностей повседневности. При этом демократическая идея является более старой, эластичной, она сходится с разнообразными формами правления, она открыта миру и поразительно терпима к левому краю, она заключается скорее в позиции и определенном типе культуры, чем в учении и догме. Напротив, марксистская идея является сциентистской, книжной, ученой, доктринерской, она согласно своей претензии универсальна, высказывается по поводу объективного мира в материалистическом смысле. Обе идеологии исключительным образом противостоят друг другу в понимании человека, у них несовместимые понимания того, что для человека хорошо, это две этики, которые точно так же пульсируют в кровообращении этих огромных систем как и науки, о которых шла речь ранее.

Если Вы в той или иной мере согласитесь с верностью произведенного здесь анализа состояний, то у Вас уже будет пример того, что я называю «культурной кристаллизацией». Это выражение, возможно, постольку вызывает недоразумение, поскольку напоминает нечто неорганическое, впрочем, оно принадлежит итальянскому социологу Вильфредо Парето, однако у него имеет несколько иной смысл. Но я нашел его пригодным и предложил бы обозначить словом кристаллизация то состояние в какой-либо культурной области, которое наступает, когда все заложенные в нем возможности достигли развития во всех своих основных составляющих. Обнаруживаются также и контрвозможности и антитезисы, которые принимаются или исключаются, так что отныне изменения в предпосылках, в основных взглядах становятся все невероятнее. При этом кристаллизовавшаяся система еще может продемонстрировать существенную подвижность и суетливость, ранее я как раз сказал, что на бесчисленных отдельных местах постоянно делаются успехи. Возможны новинки, неожиданности, но лишь в уже размеченном поле и на основе уже привычных принципов, от которых больше не отказываются. Многие люди имеют потребность обозначить общее состояние, в котором мы живем, с помощью какого-нибудь реставрационного понятия или иным сходным образом. Я полагаю, это ложный ход. Это понятия, взятые из более раннего мирового периода, а не из анализа данного. Я хотел бы предложить отказаться от них и использовать выбранное здесь выражение кристаллизации, которое не исключает, а как раз включает, как говорится, детальный прогресс отделившихся друг от друга отдельных наук. Имея подобное представление, Вы сами ощутите в такой поразительно неспокойной и разнородной области, как, например, область современного искусства, происходящую в глубине вещей кристаллизацию. Последние великие события произошли здесь около 1910 года. Тогда отвернулись от внешнего мира и начали обыгрывать искусство в сфере субъективного, стали проникать в суть человека на основе живописи, но это дает не бесконечное, а конечное число фундаментальных возможностей: три, четыре, пять, не больше. Они были развиты в скором будущем, от них никогда больше не отказывались и не находили новых, и на основе этого произошло то, что дало о себе знать позже, а именно свертывание, розыгрыш уже выявленного, развитие уже возможного. Тем самым мы заняты делом, но забываем при этом, что эти великие революции уже давно лежат позади нас. Чрезвычайно невероятно, что в этой системе еще продолжают происходить фундаментальные изменения, и поэтому понятие авангардизма собственно немного комично, оно устарело. Движения вперед вовсе не происходит, речь идет о статическом насыщении и развитии, тот, кто сегодня говорит об авангардизме, имеет в виду лишь свободу движения в качестве программы, но она уже давно одобрена. Обозначенная здесь только что ситуация в культурном отношении везде сходна, я предложил для этого выражение кристаллизация и хотел бы обратить внимание на то, что разнообразие, избыток и непостоянство обыгрываемых явлений окутывает закостенелость основных решений. Необходимо увидеть вместе обе стороны.

И если мы теперь вернемся к ранее затронутой теме двух огромных частей мира с их базовыми идеологиями, то, возможно, мой вывод будет менее неожиданным, если я скажу, что в плане истории идей уже больше нечего ждать, но что человечество обосновалось в имеющемся теперь окружении великих ведущих представлений, конечно, с необходимостью добавления к этому впоследствии разнообразия всевозможных вариаций. Насколько верно то, что человечество зависимо в религиозном плане от сформировавшихя в течение долгого времени типов спасительных учений, настолько же верно, что оно определено и в своем цивилизационном самопонимании, причем я выскажу лишь правдоподобное предположение, согласно которому так называемые развивающиеся народы не найдут никакой позитивной третьей идеологии –– поскольку глобальные идеологии подобного рода включая уже исторически пережитые, такие как фашизм, или не получившие развития образования, такие как спасительные учения Руссо или Ницше, являются исключительно европейскими продуктами, которых вне этой области нет. Таким образом, я привлекаю к себе внимание, прогнозируя, что история идей завершена и что мы вступили в постисторию, так что совет, данный Готтфридом Бенном одному человеку, а именно: «Принимай в расчет свое состояние», отныне следует дать всему человечеству. Земля, таким образом, становится лишенной неожиданностей в той самой эпохе, в которой она обозрима оптически и информационно, в которой больше не может произойти, оставшись незамеченным, ни одно событие высшей важности, –– в вышеобозначенном смысле. Альтернативы известны, так же как и в сфере религии, и во всех случаях они окончательны.

До сих пор я говорил Вам, что нам следует принимать в расчет окончательность имеющихся теперь идеологических систем, которые распространились на обеих политических частях планеты, полностью осуществились там и материализовались в общественных учреждениях. Как говорится, совершенно невероятно, что где-то может возникнуть новая идеология, она не может быть выдвинута, как я показал, и на основе наук, поскольку они специализировались внутри себя, крайне разветвились и образовали множество изгибов, и лишь в очень примитивном состоянии можно было бы верить, что механика, биология или психология удовлетворили бы наши потребности во всеохватывающем обзоре. С высоты птичьего полёта невозможно получить обзор системы всех наук со всесторонним представлением, и это принципиально невозможно постольку, поскольку могут быть созданы лишь островки взаимосвязи, кроме того науки в целом с их сложными специальными языками все дальше отдаляются друг от друга. Различные главы познаваемого, как я сказал однажды в другом месте, не вмещаются больше в один книжный переплет. Если в астрономическом плане у нас складывается впечатление, что вселенная разлетается во всех направлениях, то не намного иначе обстоит дело и с нашим составом знания о нашей земной действительности, и не мыслима никакая точка сознания, с которой все попало бы в поле зрения, т. е. никакая философия в прежнем смысле. Но прогресс наблюдается везде, где сыгранность технически и индустриально высокоразвитого общества гибко в функциональном плане использует науку или где исследование может быть переведено на практический уровень. Подумайте, например, о различных отраслях химии, медицины, статистики, юриспруденции, да и социология к счастью имеет практическую руку, и это не излюбленное анкетное исследование, в котором она все же достигает значительной степени эффективности. В нашем обществе непрерывно возрастает степень внутренней пропитки всякого рода теоретическими основами специальности и теоретическими специальными знаниями. Таким образом, существует своеобразный общественный уровень всеобщей научности, необходимый для поддержки предприятий в курсе происходящего, и этот уровень растет. Уже в средних слоях администрации или руководства промышленными предприятиями отдельному рабочему месту предписывается удивительный потенциал абстрактной информированности. Было бы абсурдно в отношении всех этих вещей ставить вопрос о смысле, мы живем в принципиально плюралистическом обществе, характеризующемся наивысшим динамизмом, и в условиях открытого, эксцентричного мирового опыта.

На основе рассмотренного должно стать ясно, что эпоха великих земных преобразующих идеологий, начавшаяся в 1789 году, уже по праву прошла, она явно затихла, и лишь то еще консервируется, институционализация чего уже давно удалась. Различные революционные системы идей ангажировали с 1789 года отдельных людей в плане непосредственных действий, они апеллировали к физическому содействию отдельных людей в строительстве желаемого мира. Но это соответствовало примитивному осознанию проблем общества. Нужны были верующие, фанатики, авангардисты для великой рукопашной схватки и для предприятия переворота социального порядка с помощью личного огнестрельного оружия. Однако сегодня уже невозможно, как очень верно заметил Рисман в своей книге «Die einsame Masse» («Одинокая масса»), выдвинуть программу, которая смогла бы решительным образом изменить отношения между экономической и политической жизнью. Такая программа оказалась бы внутри мощной, сработанной машины, в которой запланированы и производственные потери, где нет совершенно никаких зазоров для вмешательства. Таким образом, сохранившиеся до сегодняшнего дня идеологии могут совершенно не опасаться вновь появляющихся соперников, они точно так же указывают на уже ставшие возможности, как и религии, стабилизация которых отныне, сто лет спустя с того времени как они находились под угрозой огромной опасности вследствие напора тотальных естественнонаучных образов мира, является одним из великих неожиданных событий; эти идеологии явно пересекли опасную зону, в которой они оказались в Западной Европе вместе с Просвещением и в Азии вследствие напора белой культуры, который теперь отражен. Таким образом, следовало бы сказать, что в идеологических и религиозных областях следует считаться с окончательностью сформировавшихся сегодня состояний, так что в дальнейшем развитии деталей огромной научно организованной надстройки начинает проявляться духовная энергия людей, причем искусство и изящные науки с прелестной безответственностью обыгрывают, так сказать, центральный состав серьезных задач, задач, вполне естественно возникающих вследствие всеобщего ослабления желания жизни. Однако отныне это всеобщее желание жизни на ставшем практически и информационно маленьким земном шаре становится проблемой первостепенной значимости и прямо-таки первоочередным событием политического значения.